— Руа-ан! — нараспев покрикивает в коридоре кондуктор, постукивая ключом в двери купе. — Руа-а- ан, мадам, мадемуазель и мосье! Кто просил предупредить? Ру-а-ан! Стоянка — десять минут!
…В Гавр поезд прибывает к ночи. Синевато-сиреневый свет газовых фонарей заливает перрон. Гомон, крики носильщиков, агентов гостиниц, продавцов вечерних газет. В обшарпанном открытом экипаже пятеро друзей отправляются в порт. Весело и громко гремит в портовых кабачках музыка дешевых оркестриков, мерно покачиваются вонзенные в небо мачты кораблей, пляшут на море латунные отблески лунного света.
— А ведь жизнь — прекрасная штука, друзья! — восклицает, выпрыгивая из экипажа, неугомонный и жизнерадостный, как всегда, Потье.
— Совершенно верно, мосье! — подхватывает на бегу мальчуган-газетчик. — Лишь бы звенели в кармане су! Купите по этому поводу „Фигаро“!
— Стану я марать руки об эту подлую, пакостную газетенку! — кричит Потье. — Но вот тебе, гамен, два су на жареные каштаны!
Газетчик ловко подхватывает брошенную ему монету.
— Благодарю, мосье! Счастливого плавания!
Переночевав в портовой гостинице, рано утром они на первом же пароходике, идущем через Ла- Манш, отправляются дальше. По морю идет довольно крутая волна, истерически жадно кричат чайки, без промаха подхватывая на лету бросаемые им кусочки булок. По обеим сторонам пароходика проплывают видавшие виды, латаные рыбацкие паруса.
Опершись на перила, Варлен зачарованно следит за бегом зеленоватых струй. Кричат, следуя за пароходом, чайки, стеклянными вихрями крутится у бортов вода, нежарко греет сентябрьское солнце, повисшее в сизоватой мгле над Ла-Маншем…
Пароходик резво бежит по давно освоенному маршруту, полощется на ветру трехцветный флаг, — пароходик французский. Седоватый капитан, поглядывая в окно рубки, лениво посасывает обожженную до черноты трубку. Сквозь шипение пара и шелковый шелест воды снизу, из кубрика, доносятся громкие возгласы и стук костей, — коротая свободное время, матросы забавляются игрой. Так же было и три года назад, когда Эжен ехал на Всемирную выставку.
Он вспоминает сейчас впечатления тех дней и думает, что еще десять лет назад подобное путешествие для таких, как он, рабочих, было просто немыслимо! Достаточно проницательный и хитрый Наполеон Малый, почуяв глухие толчки близких революционных потрясений, принялся заигрывать с рабочими, с интеллигенцией. Отменили закон Ле Шанелье, запрещавший стачки. Разрешили собрания, клубы, издание слегка оппозиционных газет и журналов. Дошло до того, что расходы на ту, лондонскую, поездку — а съездило на выставку разными группами из Парижа около двухсот человек! — „гуманнейшее“ правительство решило взять на счет государства. Но Эжену удалось уговорить товарищей отказаться от подачки, не пачкать руки принятием монаршей милостыни!
Смеются дети, плещет и бурлит за кормой вода, одна за другой отстают от парохода чайки, возвращаются к французскому берегу. Видно, и у птиц есть свое ощущение родины, неискоренимая привязанность к месту постоянных гнездовий. Интересно, как же те, которые улетают зимовать в Африку, за тысячи лье, безошибочно находят путь домой, в места, где они впервые из-под теплого крыла матери увидели солнечный свет?..
И снова мысли Эжена возвращаются к оставленным в Париже делам. Сразу же по возвращении из Лондона необходимо заняться созданием кооперативных столовых, где бы кормили рабочего, не обкрадывая его, не наживаясь на нем. Натали Лемель удачно предложила для них общее название — „Мармит“, то есть большая миска, котел, откуда простой труженик мог бы черпать дешевую луковую похлебку. И немедленно же придется всерьез взяться за организацию больничных касс и касс взаимопомощи — они так нужны в дня забастовок и безработицы!
— О чем размечтался, дружище? — выводит Эжена из забытья голос облокотившегося рядом Потье. — На крыльях какой мечты воспарил дух твой?
— О, у моей мечты не слишком высокий полет, дорогой поэт. Приходится думать о самых прозаических вещах, — с улыбкой отзывается Эжен. — Вернемся к своим очагам и снова превратимся в ломовых лошадей!.. Думаю о будущем наших „Мармит“. И чем больше думаю, тем тверже убеждаюсь в правоте Прудона. Потребительские общества, кассы взаимопомощи и кредита — таков единственный путь к нашему освобождению от кабалы, нищеты и в завершение пути — к независимости. И к знанию, конечно, прежде всего!.. Ты представь себе, тезка: мастерские, которыми сообща владеют сами рабочие?!
— Господи! — со смехом перебивает Потье, похлопывая товарища по плечу. — Да хоть на краткий миг позабудь ты будничные заботы! Посмотри на море! Вон уже белеют вдали меловые уступы Дувра! Через час войдем в устье Темзы! Я впервые еду тут и не могу насмотреться. В душе одна за другой рождаются такие великолепные строки, которые не слетели бы ко мне нигде больше! А ты…
— Каждому свое, милый поэт! — стеснительно и чуть виновато улыбается Варлен. — Ты паришь высоко в небе, а удел простых смертных — заботы о земле!
— Да-а, да, — почти не слушая Варлена, соглашается Потье. — А я смотрю кругом, вдыхаю соленый воздух моря, слушаю голоса, которых не понимаю… Смешно, если бы на пароходе было поменьше чопорных и строгих английских дам, я, наверно, запел бы от восторга…
— Ну и пой! — снова улыбается Эжен.
— Ах ты, земная, бескрылая ты душа, дражайший мой тезка! А я почему-то всю дорогу думаю о покойном Беранже. Дважды его судили, дважды сажали в тюрьмы, в Сент-Пелажи и Ла Форс. И никак не могли заткнуть ему глотку, вырвать поистине пророческий, гневный язык!.. Вот, слушай!
И, сняв шляпу, откинув седые, упавшие на лоб пряди, Потье принимается читать, нимало не смущаясь тем, что расположившиеся неподалеку в шезлонгах английские дамы смотрят на него с явным неудовольствием.
Потье читает Беранже поистине великолепно, со слезами на глазах, от строфы к строфе повышая голос. Шокированные его темпераментной речью, англичанки уводят детей и усаживаются поодаль.
Эжен улыбается им вслед и обращается к Потье:
— А помнишь одну из заповедей индусских Вед? „Нельзя ударить женщину даже цветком!“ А как ты ведешь себя, а?!
— ФУ — отмахивается Потье с презрительной усмешкой, — Да разве эти прекраспо одетые портновские манекены — женщины? Для меня, как и для Пьера Жана Беранже, существуют только те женщины, которые рядом со мной сражаются на баррикадах! Да, да! Последнюю маркитантку Национальной гвардии я не променяю на такую вот надменную великосветскую матрону! Ты полагаешь, в этих расфуфыренных дамах бьются живые человеческие сердца? Клянусь Республикой, нет! Мужья и братья именно таких особ, но только одетые не в британские, а во французские мундиры, не дали нам с честью предать земле любимого Парижем поэта! Ты не был, Эжен, на похоронах Беранже?
— Нет, я не мог пробиться!
