скрытен со мной, а мне так хотелось побольше о нем знать… Ну вот ты и улыбнулся, Малыш… Да, я верю: если вашу Коммуну разобьют, погубят, ты, именно ты сумеешь написать о ней правдивую книгу! Верю, Малыш! А теперь ложись, спи! Хотя… — И, повернувшись лицом к двери, Клэр властно позвала: — Софи!
— Да, мадам? — донесся сверху услужливый и все же чуть иронический голос.
— Ты забыла кофе Луи!
— Ах да, мадам!
Луи попытался отказаться;
— Но я не хочу…
— Не возражай, Малыш!
Клэр ушла, а Луи, выпив чашку кофе, лег, вытянув отекшие, измученные ноги, и с удивлением перебирал в памяти только что произнесенные ими обоими слова. И не чувствовал к Деньер ни неприязни, ни обиды. Неужели она и вправду верит, что он сможет написать настоящую книгу о Коммуне, об Эжене и его друзьях, о тех, кто уже погиб, о тех, кому суждено погибнуть в ближайшие дни или часы, и о тех, кого пощадит судьба?
А может, мадам Деньер просто пыталась подкупить его лестью? Вспомни, Луи, как чутки к похвале все пишущие, кому приходилось навещать вашу с Эженом мансарду, — братья Гонкур, Эмиль Золя, да и почти все прочие. Лесть, восторженный отзыв — словно целебная повязка на болезненную рану. Может быть, лишь потому, что творчество — самое важное, самое главное в их жизни. Помнишь афоризм: «Талант художника — такая нее болезнь, как жемчужина — болезнь моллюска»… Ты хотел бы болеть так? А, не все ли сейчас равно?!
И неожиданно для самого себя Луи впервые за трое суток уснул глубоким, без тревог и видений, сном…
ЭЖЕН ВАРЛЕН. НА РЮ ЛАКРУА
Город в эти утренние часы казался Эжену Варлсну незнакомым и чужим, вероятно, потому, что он впервые видел вдания, соборы и улицы Парижа сквозь темно-золеные стекла очков.
Изредка украдкой поглядывая на свое отражение в уцелевших витринах магазинов и кафе, Варлен думал, что он и сам теперь не сразу узнал бы себя, так изменила привычный его облик чужая одежда: старомодный сюртук, шарф и шляпа провинциального кюре, трость, навязанная ему Делакуром, и особенно большие круглые темные очки, совершенно скрывавшие глаза.
Да, Эжен, следует, пусть и запоздало, поблагодарить Марию, — в этом виде ты, пожалуй, и правда доберешься до рю Лакруа, хотя у тебя чрезвычайно мало надежд застать Луи дома. Если он не догадался вовремя скрыться, спрятаться у кого-либо из друзей, его безусловно схватили, увели. Уж слишком ты, Варлен, лакомая для версальской своры добыча: один из главарей Коммуны! Они станут мучить Малыша до тех пор, пока ты не явишься за ним, именно на это и рассчитывают! Значит, на рю Лакруа идти необходимо, иначе невозможно будет жить дальше!
Париж осторожно, словно с опаской, просыпался — где-то скрипнула дверь, хлопнула створка окна. Но прохожих не видно, улицы безлюдны, — страх крепко удерживает парижан за наглухо закрытыми ставнями и запертыми на все засовы дверьми. Правда, кое-кто и совсем не успел заснуть после вчерашнего вечера, — но многих кабачках и кафе всю ночь напролет продолжали пировать. Эжен обходил такие заведения стороной — не хотел как раз сейчас попасть вражеским палачам в руки, не имел права рисковать.
На его счастье, военный патруль не встретился ни разу: Монмартр и соседний с ним Батиньоль захвачены красными штанами на третий день вторжения, с той поры миновало целых четверо суток, у версальских карателей по горло дел в других, только что занятых ими округах Парижа. А здесь гуляют и тешат душу, по всей вероятности, либо раненые, либо увильнувшие из-под надзора начальства вояки да захмелевшие от радости мелкие и средние торговцы, рантье, бывшие чиновники Империи.
В центре, судя по разлитым в полнеба заревам, продолжали бушевать пожары. Тучи дыма багрово клубились над крышами, полностью скрывая солнце. Шедший ночью дождь к утру стих, мокрый булыжник уцелевших мостовых тускло поблескивал, напоминая рыбью чешую. Изредка, железно громыхая ошинованными колесами, в сторону Монмартрского кладбища проезжали телеги и фургоны, нагруженные телами убитых. Каждая из таких колымаг приковывала к себе взгляд Эжена: кого из друзей и товарищей волокла она к последнему пристанищу?
Кривая улочка поднималась круто на холмы Батиньоля. Братья Варлен поселились тут сравнительно недавно, уже после возвращения Эжена из Антверпена, после седанского разгрома и свержения Империи, но Эжен уже знал на Лакруа каждый переулочек и каждый дом, знал, потому что по давно укоренившейся привычке почти всегда ходил пешком, стараясь сберечь кое-какие гроши для старика Эме. Отца уже нет в живых, похоронили в дни прусской осады, но привычка осталась, да к тому же Эжен просто любил пройтись пешком: от сидения за станком уставали спина и плечи, хотелось размяться, да и как-то легче и глубже думалось на ходу.
Даже в решающие дни боев, когда Эжен заменил на посту гражданского делегата Коммуны по военным делам убитого на площади Шато д'О Делеклюза и в его распоряжении появились и верховые лошади, и экипаж, если позволяли обстоятельства и время, он все же предпочитал пеший образ передвижения. «Мои ноги помогают мне думать!» Эту не слишком-то складную шутку Эжена как-то записал в свой дневник дотошный Луи.
Да, все как будто знакомо и все кажется иным. Через сотню шагов Эжен увидит вдали дом № 27, дешевые меблированные комнатки, нечто вроде гостиницы, где они с Луи поселились в прошлом ноябре, перебравшись сюда с левобережья, с рю Турнон.
Непроизвольно Эжен ускорял таги, трость не помогала, а лишь мешала ему — не привык. Над этой частью города стояла тишина, влажная и по-весеннему прозрачная, напоенная ароматами цветущих деревьев, запах гари пожаров на высотах Батиньоля не перебивал их.
Когда Эжен вступил на узенькую крутую Лакруа, далеко внизу, на уцелевшей от бомбежки башне святого Якова пробило семь. Он удивился: до чего же мало времени прошло с той минуты, как он покинул мансарду Делакура, но насколько же оно, это время, оказалось вместительным, насколько емким! Будто вся жизнь, вдруг увиденная с высоты птичьего полета, пронеслась перед ним, словно за час-полтора снова пережил все заново, переворошил и тревожные и радостные мысли, перечувствовал все боли, от которых сильнее билось сердце.
— Варлен? Мосье Варлен?! — раздался сбоку неуверенный оклик.
Он стремительно и чуть растерянно оглянулся на голос. А, это хозяин крохотного кафе «Мухомор», седобородый Огюстен, бывший бочар, «выбившийся в люди», но так и не сумевший превратиться в мелкого собственника! Не один вечер прокоротали в заведении Огюстена Эжен и его друзья.
С тревогой поглядывая в оба конца улпцы, стоя на пороге «Мухомора», Огюстен махал обеими руками, звал Эжена к себе. Красные отсветы ядовито окрашенного жестяного гриба над головой Огюстена падали на лицо, придавая ему зловещий вид.
— Сюда! Сюда, Варлен!
Эжен подошел. Владелец кафе схватил его за руку и силой втащил в убогое заведение с четырьмя обшарпанными столиками, рябыми от давних пятен вина. Тут по всем стенам над столиками красовались аляповато раскрашенные, усыпанные белыми пятнышками мухоморы.
— Вы домой, Эжен? — громким шепотом спросил Огюстен, прикрывая дверь. — Туда нельзя! Я шестые сутки караулю вас!
— Жандармы?
— Они! Разнесли вдребезги все! Вышвырнули из окон во двор станки, мебель и книги. Изрубили шашками и сожгли.
— А Луи? Где Луи?
— Да не кричите вы! — перебил Опостен, выглядывая на улицу. — Город просыпается, вот-вот появятся люди! Не надо, чтобы знали, что вы здесь. Вы и не представляете, сколько в нашем Батиньоле
