Софи принесла шипящую на сковородке яичницу, переложила ее на тарелку и с улыбкой смиренной послушницы поставила перед кюре. Клэр благодарно кивнула:
— Умница, Софи. Спасибо!
Софи ушла. Бушье с видимым удовольствием принялся за еду.
— Но, святой отец, — нерешительно начала Клэр. — Мне рассказывали, что в подвалах монастыря Пикпюс обнаружили останки женщин, якобы замученных священниками. И каких-то еще живых, но совсем обезумевших старух, просидевших в тех подвалах чуть ли не десять лет…
Вилка Бушье с дребезгом стукнула о край тарелки.
— Да какой негодяй мог сообщить вам подобную мерзость?! — с неподдельным гневом воскликнул он, откидываясь на спинку кресла. — Кто?
Клэр вспомнила вечерние и ночные беседы с Луи, его рассказы о том, что он слышал от брата. Но не могла же она признаться в этом своему духовнику.
— Право, не помню, святой отец, — она скромно потупила взор.
— Клевета! Безбожная клевета! Но я вам скажу, дочь моя, еще об одной причине непростительного убийства монсеньера. Если вы хотите знагь правду…
— О, конечно, святой отец.
— Так вот. Во главе многих бунтов и восстаняй, во главе бесконечного ряда заговоров, попыток покушения на священную особу императора стоял некто Огюст Бланки, один из самых опасных преступников, каких когда-либо знало человечество! К счастью, как раз накануне провозглашения Коммуны властям удалось поймать смутьяна, он и по сей день заключен в тюрьме Фижак, где-то на юге. Вы, вероятно, слышали, что, захватив власть, подлые коммунары с целью оказать давление на избранное в Бордо народное правительство, возглавляемое нашим знаменитым историком мосье Адольфом Тьором, заключили в узилище сотни и сотни служителей церкви, неповинных и в самом малом грехе. Монсеньер Дарбуа, великодушный, как всегда, пытался спасти несчастным жизнь. Он… как бы точнее выразиться… ужо из тюрьмы направил своего викария в Версаль, умоляя правительство освободить Бланки. Вы, возможно, не помните: этот безбожник был заочно избран в Коммуну, но не смог явиться сюда, за день до провозглашения Коммуны его арестовали на юге!
Бушье чуть помолчал, задумавшись.
— Вы спросите, дочь моя, почему Жорж Дарбуа хлопотал об освобождении Бланки? О нет, совсем не затем, чтобы спасти жизнь этому нечестивцу, нет! А лишь потому, что главари Коммуны обещали мосье Тьеру взамен Бланки освободить из тюрем и отпустить в Версаль заложников-священников.
— И что же? — Крайне заинтересованная, Клэр наклонилась над столом. — Неужели?..
— Да, мадам Клэр! Правительство наотрез отказалось освободить Бланки. Я не смею судить, может, в том и были государственная мудрость и необходимость, которые и спасли в конечном итоге Париж от проклятой Коммуны. Мосье Тьор, которого я ценю как выдающегося историка Директории и Первой империи, ответил, что разбойник Бланки стоит нескольких вооруженных до зубов армий. И хотя мне невыразимо жаль безвременно погибшего Жоржа, я не могу не признать основательности опасений мосье Тьера! Если бы Бланки явился в Париж, я, вероятно, не имел бы сейчас удовольствия беседовать с вами, дочь моя! Но Версаль не выпустил Бланки, и в ответ на это мстительная чернь потребовала казни Жоржа Дарбуа. Так погиб достойнейший пастырь… Завтра же отслужу по погибшим торжественную панихиду в храме, наконец- то возвращенном господу богу и мне, его смиренному служителю. Сегодня храм очищают от мусора, оставленного в нем нечестивцами, и я заново освящу древние стены. Надеюсь, вы будете на панихиде, мадам Клэр?
— О да, разумеется!
Клэр отпила чуть-чуть кофе и несмело сказала, виновато глядя в водянисто-синие глаза Бушье:
— Я, наверное, самая заурядная, не особенно умная женщина, святой отец… И никак не могу понять: зачем императору понадобилось воевать с Пруссией? Ведь это действительно могущественная военная держава!
Привычно сложив изящные тонкопалые ручки на опавшем животе и крутя большие пальцы один вокруг другого, Бушье с пристальным сожалением разглядывал хозяйку дома.
— Да, вообще, сие не женского ума дело, — грустно кивнул он, переставая крутить пальцами. — Мое глубокое убеждение, дочь моя, что ваше, женское дело — домашиий уют, забота о благе мужа, детей. К сожалению, набирает немалую силу неверие в святые истины церкви и вместе с этим растет так называемая эмансипация, лишающая женщину необходимых вашему полу женственности и очарования, разрушающая семейные очаги. Поверите ли, дорогая Клэр, несмотря на всю мою терпимость и доброту, я не моту без гнева видеть пахитоску в руках девушки-студентки, не могу примириться с чудовищным падением нравов.
Потупив взор, Клэр молчала, ей не хотелось спорить с Бушье, хотя последние годы в ней все более крепло убеждение, что женщина появляется на свет божий не только ради того, чтобы влачить возле мужчины жизнь рабы и наложницы.
А Бушье, повременив немного, продолжал:
— Да, поистине кому и зачем, казалось бы, была нужна война, принесшая Франции лишь позор и несчастья?.. Вы теперь знаете, милая Клэр, я достаточно долго просидел в тюрьмах. И пусть не покажется вам странным, пришел к убеждению: в тюрьме, за ржавыми железными запорами, порой узнают больше, чем на свободе.
— Простите, святой отец, не понимаю, — смущенно улыбнулась Клэр.
— Я попытаюсь объяснить. Признаюсь, раньше, всецело погруженный в дела церкви, я и сам никогда всерьез не занимался политикой, и только в Мазасе и Ла Рокетт понял, какая могучая движущая пружина событий — политика!.. — Кюре задумчиво позвенел ложечкой о край чашки.
— Была очень важная причина для внешней войны, дорогая Клэр, это я вам говорю не как духовник, а как истинный патриот многострадального отечества, драгоценнейшей жемчужины мира, Франции… И эта причина — все растущее от года к году возбуждение умов, недовольство, вскипающее то там, то тут забастовками и восстаниями, чудовищное падение нравов. И что уж скрывать, дорогая дочь моя, повсеместная коррупция, злоупотребление властью высокими чинами. Признаемся, как на исповеди, Клэр, ведь все это имело место. При нашествии внешнего врага наши внутренние враги забывают о своих претензиях к правительству. Разве вы не обратили внимания, что в начале войны с Пруссией даже упомянутый мной отпетый мерзавец и головорез Огюст Бланки, «вечный узник», как его почтительно величают соратники, даже он в дни войны забыл о своей неутолимой ненависти к царствующему дому и призывал к забвению внутренних распрей перед лицом вторжения? Он тогда еще был на свободе и начал издавать газету «Отечество в опасности!». Помните? И в этом смысле внешняя война, по крайней мере ее начало, имело какое-то оправдание…
Из-под седых кустиков бровей Бушье остро глянул на Клэр, студенистые глазки обрели сухой и беспощадный блеск.
— Вы, вероятно, думаете, что тюрьма превратила вашего кюре в безнравственного циника? Отнюдь! Тюрьма просто сделала меня философом, научила видеть и понимать многое, чего я раньше попросту не замечал! Тюрьма как бы обнажает глубинную сущность человеческой души… Это, Клэр, извините за жестокое сравнение, как бы сдирание чешуи с живой рыбы, с болью и немыми стенаниями…
Помолчали.
— Вы умеете скрывать свои чувства, дочь моя, — с покровительственным добродушием усмехнулся кюре. — Сознайтесь, вам не терпится спросить меня: зачем я к вам явился и к чему клоню речь? Так вот, отвечу вам прямо. Дело не только в том, что сегодня я обхожу прежних своих прихожан, надеясь снова объединить их в лоне церкви. Нет! Мне хочется узнать, где скрывается человек, по милости которого я был брошен в застенки Мазаса и Ла Рокетт?
Красивое, нежное лицо Клэр побледнело, потом покрылось красными пятнами.
— Но, святой отец… я, право, не понимаю…
— Ложь отягощает душу и совесть, мадам, — негромко и нравоучительно заметил Бушье, снова принимаясь крутить большими пальцами сложенных на животе рук. — Вы прекрасно понимаете, о ком я говорю… Мы с вашим бывшим старшим мастером Эженом Варленом не раз спорили и в вашей, а позднее и в его собственной мастерской о месте бога и церкви в жизни каждого человека и общества в целом. Да, да,
