— Ну, з чэм вам?! 3 варэнем? 3 орэхем?
— 3 макем! Ох, з макем… — бессмысленно и восхищенно шептал про себя долго Сохатый, после того как уже скрылась Ядвига Кшеншевска.
Она была беглянка из Варшавы и всего неделю тому назад как поступила в комсомол. Яростней всех она воевала с детьми из-за снятия в бане рубашек, а почтенного ксендза прозвала просто-напросто — помидор.
При одном взгляде на Ядвигу, через которую влюбленный взор Сохатого прозревал панну Ванду, бедняк терялся до потери речи. Оставшись с ним наедине, Ядвига наконец вышла из себя и спросила: «Чи я вас угрызу?»
На что Сохатый, сам не зная как, выпалил:
— Вы сестра панны Ванды.
Ядвига вспыхнула, побледнела и голосом, выдававшим страх и волнение, вскрикнула:
— Пан есть дурак! Никакой Ванды среди моих сестер нет. Товажищ, певне, обманут сходством…
Сохатый в свою школу ходил через мост далеко по набережной, сворачивая на дальнюю линию. На острове в те годы царила идиллия: посреди на выщербленной мостовой колосились злаки, синел василек, алел мак, и ромашки крутили головками посолонь.
У сфинксов Сохатый любил посидеть, помечтать. Вокруг него возникали татарчата из своей нацменской школы. Шустрый звероватый народ, с удивительным винегретом из передового просвещения в голове.
— Ну-ка, прочти мне, что здесь написано? — как-то ткнул тростью Сохатый в пьедестал сфинкса.
Татарчик с испугом отпрянул.
— Зачем моя спрашивал? Зачем пытать хотел? Моя знает, поповски лозунги нам не надо читать.
Сохатый прочел сам:
— «Вывезен из древних Фив»… Но что же тут поповского? Фивы — древний город.
Маленький боялся.
— Моя не хочет читать поповски лозунги. Эти тетки поповски шапки на голова носят.
Другой, постарше, обругался по-татарски и сказал по-русски:
— Она молодая, она не знает. Фивы — древний город, тута Ленин учился.
Все подхватили:
— Ленин учился. Древний город. Ленин знал древний язык, мы учили…
Маленький запоздало обиделся и прервал:
— Моя тоже знает. Ленин вуз десяти лет кончил. Наша десять лет первая ступень, а он, скажешь, вуз не может?
Еще рассказали Сохатому татарчата, что прежние люди до революции рождались от обезьян, сейчас рабоче-крестьянские не рождаются от обезьян. И спросили с восточной вкрадчивой лаской Сохатого:
— А ты как? Еще от обезьян?
— День восьмого марта, — отрапортовали с особым раскатом на родной букве «р», — день раскрепощения женщины. До восьмого марта муж был рабом капитала, а жена была рабом мужа. Они сидели в подвалах и ели черный хлеб. А на улицу выйти до революции совсем не могли. Не было денег билет покупать. Одни буржуйки имели на билет деньги. Буржуйки билет покупали.
— Какой такой билет?
— А желтый.
На невинные мозги татарчат обрушились все двадцать веков чуждых культур, и у них под черепами была суматоха, как весной на их теплом море, когда идет там с заскоком камса, ошалев от весенней игры.
Сохатый дал ребятам последний кусок сахару и, окрыляемый их веселостью, с особыми надеждами пошел к своей польской школе.
Пусть сейчас удастся товажишку Ядвигу увидать наедине, и он, как власть имеющий, не моргнув, скажет ей:
— Дайте адрес панны Ванды!
Родства между ними не быть не могло — те же рысьи движения, те же розовые ушки, те же…
Наискосок от школы у махины девятиэтажного дома стояли все. Заведующая, учителя, дети и панна Генриетта. Как спрыснутые в сказке мертвой водой, они застыли вокруг чего-то, плечо к плечу, в совершенном безмолвии. Подошел Сохатый, вытянул, по своему обычаю, длинную шею, и как малая капля ртути, притянутая каплей большей, он включился в общий безмолвный столбняк.
Посреди лежала белая, с прищуренными кокетливо глазами Ядвига. Рот ее был открыт для легкого крика, каким кричат девушки, когда их ловят в горелки. Желтоватые зубы без слюны были как клавиши кукольного рояля. Ворот блузки разорван. Из-за лифчика торчали две карточки: на одной — в военной форме усатый пан, на другой — две головки с звонкозубой улыбкой — панна Ванда и ее сестра.
Пришли власти и, взяв свидетелей, разогнали толпу.
Одна из учительниц показала Сохатому чердачное окно, из которого Ядвигу вытолкнул неизвестный. Впрочем, как и вариант второй — о том, что Ядвига прыгнула из окошка сама, это был вариант только предполагаемый. Неизвестного никто не видал, равно как и полета Ядвиги. Все прибыли к месту слишком поздно.
Занося в текст гибель Ядвиги, автор, предупреждая арифметическую прыть читателя, уже сам сосчитал, что это в его повести шестое свержение с высоты. На естественный вопрос, не слишком ли это много, даже не прибегая к цифрам статистики, руководясь опросом одних очевидцев, ответ будет: «Нет, по тем годам это вовсе не много».
Что же касается чисто технического единообразия гибели, то и она подлежит экономической базе. Все яды исчезли, вплоть до яда колбасного — за отсутствием колбасы, веревки ушли все на транспорт, а огонь был сведен к огонечку в буржуйке. Что же оставалось гражданам для объективного и личного сведения счетов? Высота и вода.
Сохатый до вечера бродил в городе и только очень поздно, едва волоча ноги, прибрел домой. В его комнате горел свет. Юный Жуканец сидел в центре комнаты на полу с мальштоком в руках. Двенадцать недомерков, каждый под своим знаком зодиака, работали что-то углем на крупных листах. Взмахивая длинной палкой то в направлении созвездия Водолея, то Девы, то Рака, Жуканец заклинательно им кричал:
— Рога! Хвост! Тяни морду… Не свинья, чай, козел.
Действительно, недомерки порождали двенадцать козлов. Над каждым направляющий указательный перст и объявление.
— Сохатый, — воскликнул Жуканец, — ты не ропщи. Мы, правда, не дадим тебе спать до восхода, но да посрамлена будет низость женского пола. Сохатый, я сердечный банкрот. К тому же за неплатежность ко мне кого-то вселили, и негде мне склонить голову. Дай докончить козлов.
— Валяй, — сказал мрачно Сохатый. — Я спать все равно не хочу. Но смысла большого в козлином хоре не вижу.
— Смысл вскроется завтра! — воскликнул Жуканец. И недомерки хрюкнули смехом в кулак: «Завтра…»
— Это моя месть Фифиной. Как тебе известно, я Фифину спасал. И, тронутый симуляцией ее чувства, я хотел идти с ней в загс. А она «убрала» на днях мою комнату, не оставила в ней и тени движимого и смылась, оставив эпистолию: «Адью, я себе выбрала нового аматера».
Дверь же к себе заперла. Ну ладно, завтра откроет, чем свет. Бью, братец мой, наверняка. Ты только выслушай ситуацию: спрос на козлов до черта! Хоть от них ни шерсти, ни молока — они производители… Раскумекай-ка на досуге, финал будет завтра под Фифининой дверью. Айда, недомерки!
Недомерки домазали хвост и рога, приписали под указательный перст соответственный адрес — определение: «Здесь имеется случный козел».
Затем, деловито скрутив живопись в трубочку, недомерки двинулись вслед за Жуканцем.
Утром весь коридор восхищенно присутствовал при инсценировке Жуканца, возвещенной особым плакатом:
