время изъяснить бы мне его было невозможно. Все мои несчастья кончились в одну минуту; я их позабыл и исполнился всем тем, что можно вообразить изрядного. Филомена, божественное мне имя, я теперь без сердечного движения вспомнить его не могу, приветствиями и ласканиями, сродными нежному женскому полу, умножала беспредельную мою к себе любовь. Столько благополучие мое было велико, что когда размышлял я о нем один, то казалось оно мне страшным, и после уже узнал действительно, что кто чрезвычайно благополучен, тот скоро потом бывает и чрезвычайно несчастлив.
Время текло очень скоро, и я почти совсем не видал, как кончилось бремя Филомены. Родился мне сын, который был плодом беспримерной нашей любви, божеского снисхождения и началом моего несчастья. (При сем слове Славурон вздохнул с великою прискорбностью и со слезами начал продолжать свои приключения.) Филомена любила его чрезвычайно и для того не хотела отдать в руки нянькам и предприяла воздоить своею грудью, никогда не спускала его с рук и клала с собой на одной постеле. Может быть, определено было судьбою, чтоб начиналось мое несчастье. Некогда поутру, когда она проснулась, то не нашла подле себя своего сына, и после, как уведомилась ото всех домашних, что они не ведают о нем, тогда начала она неутешно рваться. Вопль ее услышал я в моих покоях, который тотчас встревожил душу мою и сердце; я с нетерпеливостью поспешил к ней и, как обо всем уведомился, то пришел в несказанное отчаяние, необыкновенный и нечаянный такой случай встревожил мою природу. Скоро узнал об этом государь и весь двор; жена моя должна была подвергнуться духовному суду за то, что успала младенца. Жрецы определили ей три ночи в Плутоновом храме, чтобы тем умилостивить богов и получить прощение себе, а младенцу избавление от муки. Довольное время в ожидании сего исполнения[10] позволило родиться еще у меня дочери наместо потерянного сына. Рождение ее несколько уменьшило моей печали, однако смущение меня не оставляло; пробыть Филомене одной целые три ночи в ужасном Плутоновом храме, казалось мне, для женщины было невозможно. Наконец пришло то время, и настал назначенный день; должен я был стараться наполнить ее бесстрашием; итак, целый день не выходил из ее покоя и укреплял, сколько мне возможно было. Уже приблизился и вечер; первосвященник и два жреца посетили мой дом и повели Филомену в храм Плутонов; учредя над нею все обряды, велели мне выйти вон и сами вышли, заперли двери, у которых поставлена была от меня стража; всю ночь находился я в великом беспокойствии; домашняя жертва у меня не угасала, я просил охранителей домов и нашего здравия, чтоб не приключилось чего-нибудь страшного с Филоменою. Насилу мог я дождаться утра, и когда ее увидел несмущенною, то несказанно обрадовался. Я желал нетерпеливо знать, не случилось ли ей какого-нибудь воображения. Она мне начала сказывать так:
— Вчера, когда настало время идти мне в храм, то я, забыв все твои наставления, очень много опасалась. Первосвященник поставил меня перед завешенною каплицею и окружил на полу мелом, потом, прочитав принадлежащие к тому молитвы, оставил меня, и вышли вы все вон. Напал на меня превеликий ужас, и я думала, что невозможно мне будет перенести его чрез целую ночь. Мне казалось, что весь храм в движении, и всё старается меня устрашить, однако мало-помалу ужас мой начал уменьшаться, но в самую полночь пришел он на высшую степень. Завесы каплицы тотчас поднялися кверху, и я увидела стоящего подле Плутона другого бога, которого имени я не знаю. Он был в долгом белом платье, смешанном с розовым, на голове его был венок из разных и редких цветов; он приметил, что я испужалась, и для того говорил мне нежным и тихим голосом:
— Прекрасная из всех смертных Филомена! Красота твоя принудила меня, оставив величество и неописанное небесное великолепие, сойти на землю и пребыть несколько в сей бедной моей каплице единственно только для насыщения моего взора несказанными твоими прелестями; ты видишь перед собою Плутона, присутствующего на небеси и во аде бога. Я тот, которому ты должна отвечать за твоего сына; он был в моем владении, но с тех пор, когда обратил я глаза мои на прекрасный твой образ, то отослан он в Зевесово владение в поля Елисейские; ты не должна просить о прощении такого бога, который сам просит тебя о твоем снисхождении. Со всею моею славою почту я себя несчастным, когда не буду иметь участия в твоем сердце.
Потом приближался ко мне и говорил все то, что может страстный и разумный любовник, ласкал меня и целовал мои руки.
— Тронись, прекрасная, — говорил он мне, — и почувствуй в сердце твоем хотя малую ко мне приязнь; я бессмертен, но красота твоя, уничтожая сие достоинство, сделала меня страстным.
Всю ночь препроводил он в таких приветствиях; наконец, когда увидел, что начало уже рассветать, то укорял он Аврору как богиню, господствующую над началом дня, для чего прекращает она его удовольствие, не получив еще и малейшего начала предприятию; ибо не видел он от меня никакой себе ласки и не прежде меня оставил, как ты пришел ко храму и начал отпирать двери. Услышав стук, выскочил он поспешно, поцеловал у меня руку и ушел в каплицу, которой завесы немедленно опустились.
Потом спрашивала она у меня:
— Что ты думаешь о таком привидении? Мне кажется, что это был не бог, а какой-нибудь злой дух, который из обыкновенной к нам ненависти старался искусить меня.
— Всеконечно, — отвечал я ей, — и ты всеми силами должна стараться укреплять себя: погибель твоя тотчас последует, ежели ты вознамеришься с ним разговаривать. Много уже случалось, как ты, я думаю, и сама слышала, что женщины, преступающие в сем случае жреческие повеления, лишались жизни.
Настала другая ночь; я проводил ее в храм и опасался так, как и в прошедшей. Признаюсь, что такое привидение смущало меня очень, и для того ранее вчерашнего поспешил в храм. Тут уведомился я от нее, что Плутон показался ей уже без бороды, в щегольском и обыкновенном платье и что он столько был дерзостен, что она насилу могла от него избавиться. Приключение это встревожило меня, и я не хотел иметь соперником ни самого главного греческого бога Дия, не только Плутона. Греки закон свой наблюдают очень крепко, и что ежели бы жена моя не пошла третью ночь в храм, то непременно сожгли бы ее жрецы, в чем уже и государь не волен; итак, избежать того никоим образом было невозможно. Я пошел к первосвященнику, чтоб открыть ему такое приключение, хотя Плутон и накрепко заказал Филомене, чтоб никому о том не сказывать, однако первосвященника не мог я увидеть. Сказано, что он чрез полгода появится людям, а в в то время будет производить некоторые таинственные жертвы для испрошения милости от богов народу. Предприял я будущую ночь быть в храме, а как бы это сделать, то этого я не знал и Для того послал за жрецом, которого надеялся склонить к тому деньгами, в чем и не обманулся; за некоторое число обещал он мне сделать сию услугу.
— После вечерней молитвы проведу я тебя, — говорил он мне, — в потаенное место и там поставлю.
Когда же настало время, то уведомил я об этом Филомену, и жрец меня отвел на назначенное место. Когда храм заперли, то я не выходил к Филомене и дожидался полуночи. Во время оной появился бог в каплице; он, подошед к Филомене, склонял ее ласкою. Но после, когда увидел, что она не соглашается, хотел принудить ее силою. Я не мог того снести и в отчаянии моем дерзнул против бога, предприял лучше лишиться жизни, нежели чтоб сделалось в глазах моих такое мне бесчестье. Как только я подбежал к нему, обнажил мою саблю и одним замахом перенес пополам влюбленного бога, объял меня страх, и я не только что не мог укреплять Филомену, но едва и сам не преселился тогда в царство мертвых. Я боялся божеского мщения и размышлял сам в себе, возможно ли, чтобы мог я умертвить бессмертного. В сем страхе и размышлении прошла уже вся ночь; поутру, вошед в храм, жрецы увидели оный обагрен кровью и меня, стоящего вместе с Филоменою, удивились такому случаю и тотчас побежали уведомить первосвященника. Они его искали очень долго, однако то было напрасно; я его нашел скорее всех, для того что он лежал подле моих ног; и наконец, как узнали это все, сделалась при дворе и в городе несказанная тревога; нигде ни о чем больше не говорили, как судили первосвященника и меня; иной старался оправдать меня, а другие против воли обвиняли, и не прежде умолкло дурное это эхо, как духовный и гражданский суд определили первосвященнику и мне наказание. Просьбы и воля государева тому не помогли, что было мне назначено; итак, в определенный день при собрании народа на публичной площади провозглашатель читал наше определение, которое было следующего содержания:
