вознамерился, к несчастью моему, лишить его жизни, и, может быть, уже боги нарочно сделали меня свирепым, чтоб оказать надо мною, сколько человек может быть злополучен. Обнажив мою саблю, в великой запалчивости вбежал туда; но сколько ж я удивился, когда их не нашел; овладела мною пущая ярость, и я начал искать, нет ли где потаенного хода. Нашел его, о котором прежде не ведал, немедленно туда опустился. Они услышали и искали убежища, но от ярости моей укрыться не могли. Я поразил Осана, и он при конце своей жизни выговорил в отчаянии сии слова:
— Прости, мать моя Филомена, которую я только одну знаю!
Услышав имя Филомены, я вздрогнул; рука моя опустилась, и выпала из нее сабля. Я спрашивал его о причине, но он уже мне отвечать не мог. Прежде нежели принесли туда огонь, Осан скончался. Раскаяние мое и сердечное чувство устремили глаза мои на него; и я хотя и не думал, однако начал находить в нем возлюбленного и потерянного моего сына. Немилосердые боги! Можно ли еще больше наказать человека? Действительно я поразил того, которого родил. На груди нашли у него досканец[12] с именем матери его и с его собственным. В сем случае сделалась во мне великая перемена: разум мой несколько помешался, и приключился некоторый вред моему здоровью. Сколько я ни великодушен был, однако овладела мною слабость. С сих пор отворилися пути слезам из глаз моих, и я не осушал уже оных, подобно как женщина, всегда задумывался и терял настоящий путь мыслей. Несчастья мои следовали друг за другом по порядку, и чем далее, тем свирепее. Ожесточилися на меня боги и случаи. Едва только я успел похоронить моего сына, объявили мне, что дочь моя выбросилась в окно и находится уже при смерти. Когда я услышал это, оставили меня мои силы, и я не мог подвигнуться с места; служители мои принесли меня почти нечувствительного в ее комнату. Такого плачевного позорища еще во всю мою жизнь мне видеть не случалось. Дочь моя лежала бесчувственная на кровати, образ ее не имел прежнего подобия: как лицо, так руки и груди изрезаны были все стеклами; она не имела голоса и едва испускала дух. По долгом времени моего исступления пришел несколько в себя, бросился я подавать дочери моей ненадобную уже помощь, послал тотчас за врачами, и когда их привели, то обнадеживал, что одарю их великими сокровищами, ежели возвратят жизнь моей дочери. Они приложили все свое старание и искусство, однако ничто уже не помогло. Ей определено было судьбою, чтобы она, к моему несчастью, скончалась; а чтобы пуще еще возмутить мои мысли и встревожить сердце, получила на время чувство и начала со мною разговаривать. Я просил ее, чтобы она рассказала причину ее и моего несчастья. Слова ее показались мне самым чудным воображением, которое делает помешательство наших мыслей. Она рассказывала мне все то за правду, что мечталось ей в помешательстве разума, и уверяла, что действительно то с нею случилось. Я не только чтобы верить, но слушать страшился; итак, начала она мне рассказывать таким образом.
Осан, любовник мой и брат, никогда не выходит из моей памяти; кончина его сделала меня совсем неспособною жить на свете. Сегодняшний вечер желала я отдаться в полную власть моей печали; для того выслала всех моих прислужниц, села подле того окна, которое прямо противу гробницы Осановой, облилась слезами и проклинала жизнь мою и мое несчастье. Очень в короткое время увидела я Осана: он подъехал к моему окошку и звал меня с собою. Не мешкая нимало, выбежала я к нему на улицу и поехала с ним вместе. Он меня вез весьма по бесконечной дороге. Наконец приехали мы в лес, который был столько част, что не было способу сквозь его проехать; однако Осан, несмотря на это, продолжал свой путь. Он ехал очень скоро, ветви и сучья хлестали меня по лицу, чувствовала я от оных великую боль, и так лицо мое оттого испортилось. Приехали мы к одному огромному и престрашному храму, в котором обитают усопшие тени. Двери оного храма были растворены; по сторонам увидела прикованы на претолстых железных цепях два скелета ужасной величины, в белом и долгом одеянии. Когда мы подошли к ним, то они встали так, как бы делали нам почтение. Хотя это были и одни кости, однако печаль написана была на их лицах. В храме сем обитали страх, ужас и темнота; и я дрожала, когда вошла в него; подле дверей во храме прикована была тень к столбу, и, как казалось, человек был этот знатный, злой и завистливый: глаза его наполнены были кровью, которая изображала его ярость; он скрежетал зубами и рвал на себе волосы. Наконец увидела я множество теней в сем храме, иные из них ходили, другие сидели, но, впрочем, все имели печальные виды. Мне казалось, что самое это здание произносит ужасный стон от вопля в нем находящихся. В сем храме очень было много столбов, и во всяком находилось по одной тени. Осан привел меня к первому, отворив двери, показал тень духовной особы; оная стояла подле маленького столика, на котором была с огнем жаровня; правая рука той духовной особы лежала в оной на огне, и он стоя плакал столько горько, что мне еще не случалось видеть толикой печали. В другом столбе стояли жрица, у которой в обеих грудях находилось по кинжалу, и она столько же была прискорбна, как и первый, и очень много видела я как подобных сим наказаний, так и разных образов страшных и неизъяснительных. Наконец перешли мы этот ужасный храм и выступили в приятную и прекрасную долину; в ней цветы, источники и все украшения превосходили искусство человеческих рук; на всякой тропинке и во всяком месте находились блестящие жертвенники, на которых горел неугасаемый огонь. Посередине сей долины стоял храм, совсем первому не подобен, и сделан был из блистательно металла. Я почти смотреть не могла на него, и казалось, как будто бы он горел разного цвета огнями. Я понуждала Осана, чтобы скорее достигнуть нам до того великолепия. На паперти храма по сторонам дверей стояли две кровати, покрытые черными покрывалами, на одной лежала прекрасная женщина, а на другой мужчина, не уступающий ни в чем красоте прежней. У женщины в груди вонзен был кинжал, а у мужчины сабля. Неудовольствие их и прискорбность написаны были и на мертвых их лицах. Я остановилась и рассматривала их очень долго и с превеликим сожалением их оставила. Вошли мы в храм, которого великолепия и красоты объяснить я тебе не в силах. Все, что есть редкое и пленяющее на свете, составляло его украшение; он не казался мне, чтоб сделан был человеческими руками, а какое-нибудь великое божество сооружало сие непонятное здание. Подле передней стены во храме стояла богиня Лада на престоле, украшенном разными каменьями и покрытом багряницею; пред нею находился жертвенник — в рассуждении храма, он был умерен, но в рассуждении его величества вся вселенная не удобна была его вместить в себя. Осан принес жертву богине, во время которой просил, чтобы она соединила с ним меня. На что отвечала богиня, что завтрашний день прошение его исполнит. Итак, поблагодарив мы оба ее, вышли из храма на другую сторону и увидели недалеко весьма высокую и крутую гору, на которую всходила с превеликим трудом женщина; любопытство понудило меня пойти туда. Мы также с превеликим трудом взошли на гору и увидели, что женщина та поливала из маленького ковчежца золотую стрелу, которая воткнута была в самую вершину горы. Такое видение показалось мне удивительным; я спросила ее, что она такое делает. На что ответила, облившись слезами:
— Ты видела на паперти подле храма двух молодых юношей, из которых одна дочь моя родная. Я узнала любовь их между собой, старалась им препятствовать и наконец разлучила, чего снести оба они не могли. Дочь моя лишила себя жизни; молодой тот юноша, услыша о смерти своей любовницы, прекратил также и свою жизнь. Богиня, отмщевая мне их смерть, приказала всякую зорю поливать сию стрелу из находящегося под горою источника; и когда произрастет этот металл, тогда получу прощение, и так пребываю я в сем труде третий уже год.
После, когда мы сошли с горы, то увидела я, подле одного ручейка спала неописанная красавица, подле ее сидел молодой и прекрасный юноша; мы, подошел к ним, смотрели на них. Красавица та улыбалась во сне, и казалось, как будто бы она наслаждается теперь самым лучшим весельем на свете. Юноша тот был очень прискорбен и старался ее разбудить. Мы находились тут часа с три; однако во все это время не мог он разбудить ее. Я спросила у Осана этому причины.
— Красавица эта, — говорил он, — в жизни своей весьма была безобразна, все ее презирали и гнушались ее беседы. Этот юноша в жизни своей был превеликий насмешник; он обладал сердцем сей красавицы; она его любила больше, нежели саму себя; но он всегда ее презирал, смеялся и ругался над нею, чем, однако, не мог он истребить в ней к себе любви. Она жаловалась на его свирепство со слезами людям, но то не помогло; наконец прибегнула к богине и ее просила неотступно. Великая Лада, сжалившись над ее мучением, дала ей образ столь прекрасный, какой ты теперь видишь, и приказала возгордиться перед сим юношей, чтоб тем наказать его. Он, как скоро увидел ее прекрасною, почувствовал к ней великую любовь и всё презрение обратил в большую еще приязнь, начал ласкать ее, просить ее снисхождения и уловлять еще больше похищенное ее сердце. Красавица, будучи снисходительна от природы, забыла наставление богинино и сделалась ему покорною. Как скоро начала она показывать ему благосклонность, то богиня прекратила ее жизнь и приказала принести сюда, где усыпила ее естественным сном, в котором
