большая часть попавших в этот город праздных мужских компаний. Однако, в отличие от них, они занялись странным делом – расхаживая вдоль Большого канала, они, вооружившись в ближайшем магазинчике небольшим биноклем и стараясь не привлекать внимания, пытались внимательно разглядеть фасад одного из домов напротив. Дом, как и добрая половина соседних, был построен в шестнадцатом веке, о чем красноречиво свидетельствовали и архитектурный стиль строения и даты, камнем выложенные на фасаде. Насколько можно было судить, с тех пор он не подвергался радикальной перестройке, и все это обнадеживало.
Наконец, Саймон позвонил Герхарду. Потребовалось несколько минут, чтобы голландец вспомнил, с кем он разговаривает. Очевидно, что это был не лучший день для него, и он был никак не в состоянии проявить гостеприимство. С трудом удалось договориться на вторую половину следующего дня. Чертыхаясь по поводу бездарно потерянных суток, трое охотников за реликвиями провели время в скитаниях по Амстердаму и составлении детального плана визита.
На следующий день в назначенное время Саймон, Лео и Артур, как и собирались, появились у Герхарда в качестве фанатичных эротоманов, заинтересованных его коллекцией. Герхард по-прежнему был не в лучшей форме, но, уловив неподдельное, хотя и приписанное им другой теме, возбуждение визитеров, проникся и сделался адекватнее. Около двух часов ушло на беглую экскурсию по его коллекции, сопровождавшуюся показом избранных отрывков на стареньком проекторе. Когда гости осознали, что, если это продлится еще немного, они надолго приобретут стойкую идиосинкразию к сексу, они попросили сделать перерыв. Так как уходить из дома, хотя и по разным причинам, не хотелось никому, Герхард заказал по телефону пиццу, ненавидимую всеми, кроме него. В ожидании трапезы, естественно, было предложено отведать лучших сортов имеющихся у хозяина дома в изобилии курительных удовольствий. Отказаться было невозможно. Пожалуй, гости не слишком тщательно скрывали то, что они не курят, но так как сама мысль о возможности подобного перевода продукта не могла придти в голову потомку конкистадора, Герхард остался в уверенности, что все в одинаковой степени оценили качество предложенного эликсира счастья. Впав в этот раз в романтически-приподнятое состояние, историк кино попытался спеть отрывки из любимых арий, но отвыкший от подобных упражнений голос отказывался повиноваться. Однако нельзя было допустить фрустрации гостеприимного хозяина. Заметивший в углу видавшую виды гитару, Саймон принял огонь на себя. Он начал неторопливо и спокойно:
Возможно, есть универсально гениальные музыканты. Но как регги должен исполнять ямаец на том простом основании, что регги он не учил, у него это в крови с рождения, так и Бреля должен петь бельгиец.
Это было стопроцентное попадание: Брель был бельгийцем, почти любая его песня существует в двух вариантах – на французском и фламандском, и Саймон, конечно, пел на языке Герхарда – о городе Герхарда и жизни Герхарда.
Голос Саймона окреп, и, срываясь на хрип, он заставлял не просто слушать мелодию, но чувствовать ее, резонируя каждой клеткой организма.
Ритм стал рваным и быстрым, как будто мелодия не успевала за словами, и это было уже не пение, а крик, и Саймон бил по струнам, и было страшно оттого, что они сейчас порвутся.
На последнем слоге Саймон резко прижал струны, и вдруг накатила звенящая тишина.
С минуту продолжалась немая сцена, после чего Герхард, сидевший, спрятав голову в ладонях, встал, подошел к Саймону, обнял его и ушел в глубины дома.
– Хм… Это было сильно, – сказал Артур.
