стоило в довольно короткие сроки создать земные условия и на Марсе, и на Венере, и на спутниках Сатурна, и еще бог знает где. Хороший получился разговор. Стерильность отошла на второй план, все страхи и волнения забылись, и грядущее вновь засияло радужными красками: бесконечность, звезды, счастье… Но… Было «но». Я ощущал какую-то смутную тревогу. Я ощущал недосказанность в сообщении Угрюмого и недосказанность такого рода, что сам Угрюмый еще не знал, что ему следует сказать в дополнение.
Но был человек, который знал это очень хорошо. Папа Монзано первым почуял недоброе в докладной записке Угрюмого о стерильности. Да, разумеется, академик растолковал начальству, что всеобщая вакцинация – не катастрофа, что обеспечить порядок в деторождении – забота юристов, а не медиков, но Папа Монзано почуял недоброе и насторожился. Может быть, он не очень-то верил полученным результатам (слишком уж много сюрпризов преподносил Апельсин); может быть, воображение Папы Монзано поразило то, что появилась некая новая сущность, грозящая выйти из-под контроля – дьявольская кровь Брусилова; а может быть, просто не выдержали нервы (генерал-лейтенанты – они ведь тоже люди). Так или иначе, директор ВЦС принял суровые меры. Но сначала был диалог.
– Ваши тайные сообщники заражены вашей кровью?
– У меня нет сообщников, – сказал я.
– Вы лжете, Брусилов. Но вы хоть понимаете, какой опасности подвергаете все человечество?
– Да, – сказал я.
– Брусилов, вы дурак! – горячился Папа Монзано. – Вы же только что сказали, что у вас нет сообщников.
– Да, – сказал я.
– Так в чем же опасность?
– Во мне.
– Бросьте. Здесь вы не опасны.
– Перестреляете, как бешеных собак?
– Прекратите, Брусилов. Отсюда нельзя выйти.
– Выйти можно откуда угодно. Пансионат охраняют люди. Представьте, кого-нибудь из вашей охраны совратит моя жена. И этот стерильный, этот заразный там, за кордоном пойдет по бабам. Не остановите вы его. Апокалипсис.
– Смешно, Брусилов. Ваши фантазии на уровне бульварного романа.
– А как насчет ампулы с вакциной, переправляемой в виде сибра? Это вы предусмотрели?
– Прекратите меня учить, Брусилов! – рассердился Папа Монзано. – Мы все предусмотрели.
И ведь они действительно предусмотрели все. Каждому проверили кровь. Внутренние передвижения по Пансионату ограничили предельно.
Все следили за всеми. И тем не менее каждый день кровь проверяли снова и снова. Для связи с внешним миром использовался теперь только один вертолет, и охрана ежедневно перетряхивала его с особой тщательностью. У вылетающих брали кровь перед самой посадкой и тогда же делали рентген. И это лишь то, о чем мы знали, хотя вообще-то нас, шестерку стерильных, полностью изолировали от всех.
В Пансионате сделалось противно. Не стало игр, прогулок, дискуссий. Осталась только работа, да и то не у всех. И еще пьянство. Это – у всех. Кому хотелось, конечно. А хотелось многим.
Появились даже наркоманы. Душно сделалось в Пансионате. И никто не знал, чем и когда это кончится. Даже Папа Монзано не знал. Каждый день меня доставляли к нему в кабинет, и он убеждал, убеждал, убеждал меня отказаться от Условия.
Тошнехонько было нам всем в те дни. Ох, как тошнехонько! «Вот уж действительно конец света», – шутил Угрюмый.
А потом все кончилось.
Исход
Мы пока еще дети. Пора расстаться с детством… Наступила иная пора – эра зрелости человека. И открыть ее довелось нам.
Утром, ни свет ни заря, позвонил по видео Папа Монзано и, обращаясь только ко мне, сказал:
– Брусилов, зайдите минут через двадцать. Без свиты.
Я обиделся. И еще мне хотелось спать. И еще – совершенно не тянуло на серьезные разговоры.
– Я – Бог, – ответствовал я. – Отныне я един в четырех лицах и, как Вы изволили выразиться, без свиты прийти не могу.
– Брусилов, не валяйте дурака, – только и сказал Папа Монзано.
А когда я вошел к нему в кабинет, там уже сидели двое, и оба были мне не знакомы. Один – в генеральском мундире, немолодой и краснолицый, второй – лет сорока, среднего роста, среднего сложения, в сером костюме и с очень бесцветным, на удивление незапоминающимся лицом. Ни тот, ни другой мне не представились.
Папа Монзано указал на кресло. И тогда, демонстрируя полное безразличие к этому сборищу, я сел, вынув из кармана сибр-миниморум, поставил его на стул, вырастил до весьма приличных размеров, подкармливая журналами со столика, извлек чашку кофе и сэндвич и невозмутимо принялся за свой завтрак. Ни один из присутствующих даже ухом не повел, и это, признаться, не могло не вызвать уважения.
Оказалось, ждали еще троих: слегка знакомых мне профессора-юриста, академика-психолога и, наконец, Угрюмова.
– Начнем? – спросил Папа Монзано, когда они вошли и молча сели.
