– Принимается! – оживился Иван.
– Ты одевайся, чудик!
Маша подошла к нему сзади и нежно потрепала по голове.
В уютном полутемном баре Мырддин ненадолго оставил их вдвоем.
– Я люблю тебя, Машка! – шепнул Иван.
– Ага, – сказала она, медленно дотягивая виски с содовой из большого стакана с толстым донышком. – Я тоже люблю тебя, Ваня.
Они беседовали тихо, мирно, уютно, как супруги, только что отметившие свой десятилетний юбилей, проводившие гостей и размышляющие теперь, помыть ли сначала посуду или сразу завалиться в койку по случаю праздника. Да, им хотелось сейчас дойти до номера «люкс», принять душ, который, разумеется, уже наладили, и лечь вместе в постель. Конечно, хотелось. Но как-то очень спокойно, вяло, лениво. В общем, это было даже ново и приятно, но чудилось, что теперь так будет всегда. Здесь, на Авалоне, не было мимолетного, яркого, острого, земного счастья – счастье в раю было каким-то совсем иным. Мягким, теплым, размеренным и прочным – на века. «Счастье для стариков, для бесконечно уставших людей», – подумал Иван.
– Ваня, – спросила она, – ты хочешь здесь остаться?
– Угу, – кивнул он. – Здесь здорово.
– Мне тоже нравится, – согласилась Маша. – А домой хочешь вернуться?
– Еще сильнее, – сказал Иван.
– Я тоже!
И Маша сверкнула глазами, как солдат, вызывающийся в бой и делающий шаг вперед из шеренги.
Мырддин уже стоял над ними.
– В двадцатый век я не смогу вас отправить вместе.
– В каком это смысле? – не понял Иван.
– У каждого из вас будет свой путь. Так устроена жизнь. А уж там, если захотите и сможете, найдете друг друга.
– Мы согласны! – выдохнули они оба одновременно.* * *Мырддин долго вел его по темным пустым коридорам, открывал какие-то двери, захлопывал их за спиной. Несколько раз пришлось спускаться на лифте, и много лестниц отшагали они вниз пешком. В маленькой комнатенке без окон Иван обмундировался в привычную камуфляжку, накинул сверху бушлат, надел зимнюю шапку и сунул ноги в утепленные кирзачи. Потом они прошли последним мрачным туннелем вдоль ржавых труб и поросших паутиной кабелей в самый темный его конец, где светилась лишь одна маленькая красная лампочка.
– Ну, будем прощаться? – спросил Мырддин.
Тяжелая бункерная дверь со скрипом растворилась, впуская в кишку туннеля неверный свет уличных фонарей, отблески взрывов и зловещие вспышки осветительных ракет. Слышалась отдаленная стрельба и крики. Ворвался в легкие морозный воздух, пропитанный запахами горелой солярки, пороха и разлагающихся трупов. Грязно-синее ночное небо наполовину закрывала махина полуразрушенного здания. Иван сразу, теперь уже без ошибки, узнал его – дворец Дудаева в центре Грозного: черные провалы окон, дымки, рыщущие лучи прожекторов. Неожиданно налетели три вертушки и несколько крупнокалиберных пулеметов застучали очень близко и громко. Иван пригляделся. Слева, окопавшись в развалинах, засел пензенский ОМОН. Ребята увлеченно долбили по минометной батарее спецподразделения ВДВ, расположившейся по другую сторону дворца. Вертушки же были из внутренних войск и наносили прицельные ракетные удары как по тем, так и по другим. Чеченские снайперы на крышах затаились, а никаких других моджахедов нигде видно не было.
– В течение двух минут ты еще имеешь возможность повернуть назад, – напомнил Мырддин.
Иван вздрогнул, оглянулся и долго смотрел на волшебника, с трудом понимая, кто это.
– Да вы что!.. – выговорил он наконец.
– Тогда на, держи, – сказал Мырддин и протянул ему «калаш» с потертым прикладом и со вторым магазином, который, приложив вверх тормашками, волшебник заботливо примотал к первому черной матерчатой изолентой.
Эпилог второй,
или
пост-прим-скель
Маша вошла в подъезд, нашарила в кармане сумочки ключи и привычным жестом открыла почтовый ящик, уже понимая, что делает это совершенно впустую. Ничего там быть не могло, кроме рекламной чепухи и надоевших хуже горькой редьки предложений об обмене, сдаче или продаже квартир в виде заляпанных тонером листочков, растиражированных на стареньком ксероксе, или в виде красивых буклетов, отпечатанных где-нибудь в Австрии – в зависимости от солидности конторы. Машу не интересовали ни те, ни другие. На любимую «Вечерку» она просто забыла подписаться в унылой суете прошедшего декабря. А рекламные газеты «Центр-плюс» и «Экстра-М» приносят только в конце недели. Сегодня же был понедельник. День тяжелый. Ничего там лежать не могло.
Однако лежало.
Письмо. В обычном российском конверте.
Лет пятьдесят назад оно было бы треугольной формы, но за последние годы сложилась странная традиция не называть вещи своими именами. Участие в войне именуется теперь выполнением интернационального долга, несением службы в составе контингента специалистов или наведением конституционного порядка. Поэтому письма приходят не с фронта, а так, непонятно откуда. Знающий сам поймет, а остальным не надо. Как будто не только лейтенант ФСБ Горюнов, но и любой только что призванный мальчишка является страшно законспирированным бойцом невидимого фронта. «Вот именно,
