Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же 'духи', на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал.
Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж, очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами, и можно было спокойно погулять по горам.
Так вот, когда мы теперь встречались, и он и я любили, казалось, еще сильнее, чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению
Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно – судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла, как всегда почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС.
Я спросила Сергея уже в марте девяносто четвертого, когда радостный Жириновский выпускал на волю из Лефортова всех этих горе-путчистов:
– Так что, в окружении Ельцина были ваши люди?
– Конечно были, но пока ты говоришь «ваши», я не скажу, кто именно, – ответил Ясень.
– Ты темнишь, совсем как Дедушка про Андропова, – решила подколоть я.
– Как Дедушка про Чистякова, – странно подправил он.
Я насторожилась.
– Ага! Дедушка все-таки знал Чистякова лично?
– Теперь я полагаю, что да.
Конечно, я тут же забыла про все кремлевские заварухи.
– Ты узнал что-то новое?!
– Да. Генерал Трофимов застрелился.
Я стала мучительно вспоминать, кто такой генерал Трофимов. Но Сергей уже пояснял:
– Это он один что-то знал об убийстве Чистяковых, но в восемьдесят седьмом отказался говорить, напустив жуткого тумана, ты должна помнить. Так вот, неделю назад Трофимов сам позвонил мне и предложил встретиться, чтобы 'поболтать об одном старом деле, которое интересовало меня раньше'. Он не назвал ни единого имени, ничего конкретного, а вечером того же дня застрелился. Я позвонил Дедушке и спросил про Трофимова и Чистякова, а Дедушка сказал буквально следующее: 'Забудь про него. Трофимов был верным псом Андропова'. И в голосе его отчетливо слышались ненависть и страх.
– Страх? – переспросила я удивленно.
– Сукой буду, – выдохнул Ясень. – Настоящий животный страх.
Я посмотрела на него грустно и после паузы сказала:
– Тебя, наверное, скоро 'коронуют'. Не знаю, как по части воровского кодекса, но лексикон ты уже хорошо усвоил.
– Клянусь, он чего-то боится, – подредактировал Ясень сам себя. – Ты права, Верба, против Дедушки кто-то играет по-крупному. И очень давно. Трофимов, конечно, не застрелился. Его убили. В твоей излюбленной терминологии мы можем назвать убийцу Седым. Дедушка, конечно, будет сам расследовать это дело. Оно для него настолько интимно, что даже меня он не хочет посвящать ни в какие подробности. Надеюсь, довольно скоро мы узнаем всю правду, а пока ясно одно: благодаря Машке Чистяковой тебе довелось прикоснуться к чему-то исключительно важному для самого Фернандо Базотти.
Ясень помолчал.
– Думаю, что с отцом Машки его связывает нечто очень давнее, еще из тех времен, когда он не только не был Дедушкой, но даже не учредил свой Фонд. Вот как мне кажется. А дальше думай сама. С чего ты, собственно, решила, что Анатолий Геннадиевич Чистяков – хороший человек? Помнишь, ты хотела убить их всех: от Куницина до Чебрикова, и Малин был где-то посередине? Ты сама мне рассказывала. Так разве полковник Чистяков не был посередине между стукачом Гинатуллиным и генсеком Андроповым?
'Не знаешь – спроси у Ясеня', – учил нас Тополь. Правильно учил, если бы только еще этот чумовой Ясень всякий раз отвечал, когда его спрашивают.
– Сережка, – зашептала я, – Сережка, какой же ты молодец! Что бы я делала без тебя, скотина ты небритая?! С твоей-то уникальной башкой можно любые горы свернуть. А ты сачковал так долго… Поехали в Москву. В декабре мне сделали дырку в плече. Это плохо. Везение кончилось. Я больше не хочу испытывать судьбу. Не хочу… А ты, значит, снова будешь помогать мне? И мы распутаем наше главное дело?
– Конечно, распутаем, – шептал он, – конечно…
Это было в Пяндже. На погранзаставе. Ночь была тихой, тихой, теплой, теплой и очень звездной. И мы точно знали, что здесь нас никто, никто не слушает.
Глава девятая
Короткий, хоть и весьма болезненный приступ демокардии больная пережила. Ноги и руки слушались еще плоховато, но глаза уже смотрели строго вперед, а всеслышащее правое ухо держала старушка востро. Особенно хорошо помогли регулярные инъекции гэбэмилицина и партоцекамола, с параллельным применением мощной красноарминовой блокады. Голодание тоже отразилось на самочувствии благотворно.
