– Я просто люблю тебя, Татьяна. Люблю давно, так давно, как ты и представить себе не можешь. Я видел тебя во сне еще в Неаполе и на Сицилии задолго до твоего рождения. Я мечтал о встрече с тобой, когда ты еще совсем ребенком покоряла сердца поклонников на катках всего мира. Я мечтал о любви с тобой все эти долгие годы. Но где был я и где была ты? Мне восемьдесят семь лет. Тебе – тридцать два. Скажи, ты способна увидеть во мне мужчину? Честно скажи!
– Да, – ответила Верба.
Она говорила честно. Она видела в нем мужчину и восемь лет назад, здесь же, в Майами, и позже – в Неаполе, и еще позже опять в Майами, и на всех общих сборах, включая Зелену Гуру, где она просто элементарно угадала, прочла его мысли.
– Тогда я прошу тебя, Татьяна. Полюби меня. Хотя бы на одну ночь. Сегодня, сейчас. Потом это будет невозможно. Я знаю. Сегодня – последний шанс. А потом я расскажу тебе все. Тогда любви не станет. И я смогу умереть.
Он говорил это все, стоя перед ней на одном колене и держа в руках ее ладонь. Потом поднялся и сел, закрыв лицо руками.
'Ну, что, утешать старика? Да нет, ему это сейчас не нужно. Лучше наоборот – погрубее и попроще, как с ровесником. Давай, чува, вспоминай молодость. Нынешняя смена у 'Интуриста' небось и не мечтает о таких клиентах. Давай, ласточка, счастливую улыбку, влажный блеск в глазах и – вперед!'
– С чего начнем, солдатик? – игриво поинтересовалась Верба.
– Станцуешь? – спросил Базотти, буквально замирая от предвкушения.
– Запросто, – сказала Татьяна.
– Тогда – подъем. Сейчас будет музыка. Я тут специально приготовил.
И когда грянули первые аккорды, она начала танцевать. Только совсем не то, что хотела. Музыка была сильнее ее.
Как исполнять эротический танец-стриптиз, Татьяну учить было не надо. Она бы сама кого хочешь научила. Но музыка… Это была мелодия зацепинской 'Песенки о медведях' в той самой аранжировке восьмидесятого года. Виталий Иваныч Крайнов пустился тогда на уникальный эксперимент: они сделали показательный номер вчетвером – Чистякова-Снегов, Лозова-Ковальчук. Как они работали над этим номером! Сколько души вложила в него Эмма Борисовна! А какой восторг был у публики! И какой восторг – еще больший, безудержный, юношеский восторг – испытывали они сами! Больше никто и никогда в мире не делал такого. Никто и никогда.
Теперь, без коньков и без партнеров, она не могла повторять в точности всех движений, но руки-то помнили, ноги помнили, и она танцевала с настоящей счастливой улыбкой, как пятнадцать лет назад и изображала все – все, вплоть до прыжков, благо помещение позволяло. И она скидывала одежду не для того, чтобы соблазнять, а просто потому, что одежда мешала… Это было полнейшее безумие. Но, кажется, Базотти чего-то такого как раз и ждал.
А потом звучали другие мелодии, тоже из ее старого ледового репертуара, и она уже включилась в эту странную игру, и стремительно взрослела, превращаясь из девочки в робкую, стыдливую девушку, в пылкую, распутную девицу, в страстную, умудренную опытом женщину. И последний очень восточный, запредельно сексуальный танец она исполняла уже абсолютно голой, используя все возможности своего натренированного тела.
И Базотти, который сначала сидел развалясь, как все эти похотливые козлы в ночных клубах, встал, заведенный ею, аплодировал в такт и даже начал пританцовывать. Потом привалился к витому столбику балдахина, вцепился в него руками, словно уже обнимал Татьяну, и был не в силах тронуться с места, и тяжело дышал, а она его раздевала. И когда раздела полностью, – в это было трудно поверить – перед ней стоял не старик, а мужчина, сохранивший крепкие мышцы и способность к полноценной, мощной эрекции. Она даже возбудилась и начала ласкать его…
И тут для Базотти все кончилось. Он застонал и, извергая семя, рухнул на пол.
Татьяна пересекла спальню и выключила музыку. Потом налила полный бокал вина и жадно выпила. Потом посмотрела на Фернандо. Он лежал в той же позе, не шевелясь.
Господи!
Она кинулась к окну, неодетая, распахнула его и закричала что было сил по-итальянски:
– Aiuto! Aiuto![2]
Господи, почему по-итальянски? Это же Майами. И почему надо орать в окно? Средневековье какое-то!
Но она ведь не знала, где у него тут всякие важные кнопки, она не знала даже ни одного местного телефона.
Татьяна ринулась к Фернандо. Она же медик! Кого звать на помощь? Медсестра, ядрена вошь! Была когда-то… Но ты же не все забыла, лохудра, ты же вспомнишь! Ты вытащишь его, сучара, вытащишь!
Пульс нитевидный, дыхание прерывистое, бледность почти смертельная. Она делал ему искусственное дыхание и массировала грудь. Кажется, наконец, он стал дышать ровнее, кажется…
Но почему никто не идет?
Она снова бросилась к окну, она достала из сумочки 'беретту' и трижды выстрелила в небо, и снова кричала теперь уже на 'классическом афганском' (это что-то среднее между пушту, дари и русским матом) …
Распахнулись высокие двери, влетел Бенжамино, а через три минуты был врач, и Лаура, и Сиропулос с Корнелио, и Лешка Ивлев с Маратом.
К утру стало ясно: Дедушка будет жить. Даже Ковальского вызывать не стали, только беседовали с ним по телефону. А еще, на минуту придя в себя Базотти прохрипел, что Татьяна ни в чем не виновата. Бывает же! А она и не подумала об этом. Элементарная вещь: тот же Бенжамино мог запросто убить ее, не дождавшись этих слов старика.
Вот так, не узнав ничего, она летела назад, и под крылом висели мрачные почти черные грозовые тучи,
