– А я-то думал поначалу, что вы бандиты.
– Мы сами так иногда думаем, – улыбнулся Тополь, наклоняясь за своей кожаной дорожной сумкой, огромной, такой же нескладной, как он сам и словно изжеванной бегемотом. – Пошли в дом. Откроешь дверь, хозяин? А то деревня у тебя больно шумная. Дюже много народу.
– Да? – удивился я. – А мне казалось, тут очень тихо.
Я открыл ему дверь, а сам вернулся к машине. Татьяна стояла, прислонившись к капоту в трогательной растерянности, словно решала, с кем ей теперь держаться рядом: со мной или с Тополем.
– Леонид, – спросил я, – а оружие из машины забрать?
– У вас тут воры, что ли, кругом?
– Да нет, просто меня так учили: никогда не бросать оружие.
– Ишь ты! Ну, тогда бери. В общем, это правильно.
И, пригнувшись в дверях, он шагнул в полумрак сеней.
В доме было прохладно, все-таки август, а не топили уже давно. Мы прошли в комнату, сели вокруг стола. Молча закурили. Татьяна поежилась и первая нарушила тишину:
– Печка работает?
– Две печки, – поправил я, – обе функционируют. Сейчас организуем.
– Погодите, ребята, – вмешался Тополь, то бишь Леонид, – с печками вы без меня разберетесь. Я, конечно, вижу, что вы сейчас гашеные, и даже догадываюсь, почему. Абсолютно не возражаю, если уже через пять минут вы оба отправитесь спать: но прежде, ты не сердись, Верба, я все-таки представлюсь нашему новому другу, а то он, боюсь, не уснет без этого. И давай договоримся: ты воздержишься от комментариев и сейчас, и потом, вплоть до моего возвращения.
– Вас понял, Тополь. Прием, – дурашливо козырнула моя славная рыжая Верба.
Тополь церемонно поднялся, изобразил легкий поклон, чуть ли не щелкнув каблуками, извлек из кармана брюк красную блестящую ксиву и протянул мне.
– Взгляните, сэр.
И я взглянул. Тополь еще что-то такое говорил, объяснял что возьмет нашу машину, сгоняет на ней куда-то и к вечеру обязательно вернется, обмолвился о каком-то Кедре и о возможных радиовызовах, что-то персонально выговаривал Татьяне, но я это все слышал вполуха, как если бы голос его звучал за стеклянной стенкой, а по эту сторону невидимой преграды было только одно – красная книжечка в блестящем полиэтилене. Удостоверение генерала-майора ФСБ на имя Горбовского Леонида Андреевича.
Наконец, ко мне вернулся дар речи, и я спросил:
– Выпить можно?
– Можно, – сказал Тополь-Горбовский, – сейчас даже нужно. А вообще, приятель, придется с этим завязывать и как можно скорее.
Он достал плоскую фляжку, снял с моей полочки три маленьких граненых стакашки и расплескал по ним рыжеватый напиток.
– Не бойся, не самогон, – зачем-то пояснила Татьяна, хотя меня в тот момент устроил бы даже денатурат, – по-моему, Тополь, кроме 'Мартеля', ничего с собою не возит.
– Он родимый и есть, – подтвердил Тополь. – За знакомство.
Мы выпили. Вместо закуски я сказал:
– Значит, меня вербуют.
– Не совсем так, Ясень, просто сейчас нет времени рассказывать, а чтобы тебе стало хоть чуточку понятнее…
Он замялся, поглядел на Татьяну, и теперь уже она сунула руку в задний кармашек джинсов, доставая оттуда вторую красную книжечку…
Вот тут, ребята, я и понял, что пора просыпаться. Ведь документик-то был не на имя Лозовой Татьяны Вячеславовны, зам. директора ЦРУ или Сикрет Интелидженс Сервис (это бы я еще как-нибудь пережил) – документик был (да, да, вы почти правильно догадались!) на имя генерала-лейтенанта ФСБ Малина Сергея Николаевича, а фотография в нем была моя. Вот вам истинный крест, ребята!
Глава четвертая
РАЗГОВОР ПРИ СВЕЧАХ
И снова я проснулся от жажды. Глаза, постепенно привыкая к темноте, различили вверху кривые неструганые жерди кровли, темное окошко, заросшее паутиной, наконец, нависавшие со всех сторон клочья сена. В дальнем углу сеновала шуршали мыши, внизу деловито протопотал прикормленный ежик, сквозь неплотную дверь из сеней пробивался свет. Все было очень знакомо. Все. Даже головная боль. До боли знакомая головная боль – во какой оригинальный литературный штамп!
Для начала я решил вспомнить, какой сегодня день, а не справившись с этой проблемой, задался вопросами посложнее: когда мы приехали в Уши, зачем и в каком составе, по какому поводу я надрался, что именно пил и почему лежу здесь совсем один. Оказалось, что не помню я ровным счетом ничего.
Не то чтобы я сильно испугался, но сразу вскочил, пытаясь отбросить остатки сна. Сделалось как-то неуютно: уж слишком глубокая амнезия. И хохмы ради я задал себе мысленно вопрос:
'Ну, а как зовут тебя, помнишь?'
'Разумеется, – лихо начал я и запнулся, потому что имя-то я вспомнил, но оно мне не понравилось, не мое это было имя, но помнил я именно его… – Сергей Малин. Малин Сергей Николаевич. Малин…' –
