– Конечно, можно, – ответил он, мгновенно подхватив ее тон, – даже нужно, барышня!
Барышня улыбнулась. Они вместе перешли трамвайную линию и вступили на широкий бульвар, полого поднимавшийся в гору.
Бледный, вспотевший, словно бы чахоточный фонарь высветил мокрые пряди ее волос на плечах и большие темные, почти черные кружки сосков под тонкой и от воды совсем прозрачной тканью. Он почувствовал, что возбуждается сверх всякой меры, а меж тем они поднимались по бульвару молча, и было непонятно, идут они вместе или нет, тем более, что во мраке под кронами деревьев он не мог видеть ее глаз.
И все-таки он знал: они идут вместе. Отныне и навсегда. Да, именно так: отныне и навсегда. Безумие. Полное безумие. Так не бывает. Это просто усталость. Смертельная усталость. И отчаяние. И полбутылки коньяка «Варцихе» из Курского гастронома. Коньяк был грузинского розлива и потому божественный на вкус.
– У вас не будет закурить? – спросил он ее под следующим фонарем.
Темные кнопочки под влажной материей топорщились все так же призывно.
– Если не промокли, – сказала она. – Сейчас посмотрю.
И раскрыла сумочку. В ее ладошке оказался сначала баллончик со слезоточивым газом, торопливо брошенный обратно, и лишь потом – пачка длинного «Салема».
– За тридцать? – поинтересовался он.
– За пятнадцать.
– В «Людмиле»?
– Ага, – кивнула она, протягивая сигарету.
И добавила, как чужестранка:
– Однако цены у вас!..
Он чиркнул зажигалкой и выдал традиционную шутку:
– Патриотическая.
Зажигалка была самая обыкновенная – дежурная тайваньская штамповка с доисторическим колесиком, но обклеенная яркой пленкой в виде американского государственного флага.
– Уезжаешь? – неожиданно спросила она, сразу переходя на ты.
– Да, – сказал он с откровенностью идиота. – Сегодня точно решил: уезжаю.
– Туда? – спросила она многозначительно, чуть скосив глаза в сторону зажигалки.
Потом глубоко затянулась и, выпустив в сторону дым, провела по губам кончиком очаровательного язычка.
Он ощутил горячий прилив страсти и, не контролируя себя, схватил ее за мокрые плечи, притянул, почти прижал к груди.
Ее глаза, темные настолько, что посреди радужки едва выделялся зрачок, матово поблескивали двумя спелыми вишнями. Она не прятала их. И губы она не прятала тоже. Влажные, ждущие, полураскрытые… Жаркое дыхание с ароматом дорогого ликера, волосы, пахнущие дождем и сиренью, вздрагивающие плечи… Ах, какая душная, душная ночь! Душная до озноба…
– Ты что-то спросила? – Он словно очнулся. – Ах, да! Куда я уезжаю. Нет, не туда. Дальше.
– Дальше?
В голосе ее было удивление, но удивление человека знающего, а не то растерянное недоумение, какое бывает, если брякнешь, не подумав, первому встречному какую-нибудь мудреную непонятицу.
И он разъяснил уже со всей откровенностью:
– Я решил, наконец, отправиться в другой мир.
– И я, – она трогательно прильнула к нему. – Я тоже. Давай уйдем вместе прямо сегодня.
– Давай. А почему сегодня?
– Сегодня Особый день.
– Самый Особый? – спросил он, замирая.
– Да, милый, да! – Она не говорила, а еле слышно дышала ему в ухо. – Именно сегодня туда уйдет
«И мир изменится», – продолжил он про себя, но она услышала и кивнула.
И тогда между ними больше не осталось преград. Совсем не осталось. Потому что они узнали друг друга.
Вся одежда вымокла насквозь. Его легкие летние брюки прилипли к ногам, и тепло ее тела он почувствовал так, как если бы они разделись. Ее плечи, грудь, бедра, живот были горячими, а еще был маленький сладостный островок – очень горячий. Потом он понял, почему так сразу смог почувствовать ее призывный жар: под тонкой промокшей синтетической юбкой больше не было ничего, только этот волшебный треугольник.
– Я хочу тебя, Давид! – шепнула она и захватила пылающим ртом его пересохшие от нетерпения губы.
– Что, прямо здесь? – спросил он, тяжело дыша, но все же сумев прервать поцелуй. – Ты шутишь, Анна?
