Сегодня утром ты казался бледненьким и хныкал. Я взял тебя на руки, потрогал головку и шею: они были влажными. Ты потел. Странное ощущение. Я даже не представлял себе, что грудной ребенок тоже потеет. Я приложился губами к твоему лобику. В моем детстве мама проверяла так, нет ли у меня температуры. Ты весь горел. Сильвана рассердилась, сказав, что это я виноват. Вечно таскаю тебя на улицу в такой холод.
— Да ему это только на пользу, — немного обиделся я. — Здоровее будет.
Мы позвонили детскому врачу. Тот дал Сильване пару простых советов. Он не столько назначил тебе лечение, сколько успокоил ее.
Я вышел прогуляться по берегу моря. Один. Поискал глазами фигурки из пены. Сегодня их не было. На песке ничего не оставалось. Ни одного безжизненного создания, притворяющегося живым. Ни одного бессмертного предмета, завидующего моей смертности. Но один предмет всячески привлекал к себе внимание. Метрах в двадцати от берега застряло огромное дерево. Оно растянулось на мелководье во всю свою длину. Из воды торчали не только корни и ветки, но и ствол.
Я подумал, что дерево вечно стоит на одном месте. Чтобы перевезти дерево, его срубают. Потом отвозят далеко от того места, где оно родилось и выросло. Оно перемещается в виде бревна, стула или зубочистки. Иногда деревья путешествуют самостоятельно, если становятся килем или кораблем. Это дерево вырвалось с корнем само, решило поплавать прямо так, не становясь чем-то отличным от себя. Ему захотелось совершить путешествие в виде дерева, понять, что значит пройти морской путь до самого конца, до кораблекрушения.
Потом я подумал, что все это плод моей фантазии. И дерево нужно воспринимать таким, какое оно есть. Оно не значит ровным счетом ничего, кроме того, чем является. Это просто дерево, лежащее на мелководье и занесенное сюда бог весть откуда. Может, его вырвало с корнем во время бури. Ветер подкатил дерево к морю. Затем дерево плавало себе, пока течение не прибило его к берегу. Тут оно и село на мель. Вот и все. И я должен набраться сил, чтобы в мыслях не уноситься от него. Я должен набраться смелости, чтобы смотреть на него и воспринимать дерево таким, какое оно есть. Это мертвое дерево, ничего кроме мертвого дерева.
27
Что-то внутри меня говорило, что действовать тайком не очень-то правильно и что мой долг — представиться Идиной семье. Если моя мать так на это отреагировала, если к отцу я и не подходил, боясь, что он воспримет эту новость в штыки, чего же тогда ожидать от Идиных родителей?
На словах все равны, а на деле разница между мужчинами и женщинами существует, да еще какая. Если сын живет своим умом, он может внушать родителям гордость. Он и соблазнит, и завоюет, и докажет, что способен утвердиться в жизни. А дочка… И потом, для чего нужны все эти тайны? Разве мы делали что- то дурное? Я подумал, что можно просто им позвонить. Представиться хотя бы заочно. Для начала сделать ставку на мать. Правда, от своей матери я многого не добился, но здесь можно было рассчитывать на прорыв. Убедить ее в моих романтических чувствах. В конце концов, я был приличным юношей.
Синьора, ваша дочь особенная девушка, я сделаю все, чтобы заслужить ее, клянусь вам. Я люблю ее. Я сам удивляюсь тому, что нахожу в себе силы произносить такие слова, слова, которые больше меня самого, больше любого человека вообще, если вдуматься. 'Я люблю ее'. Звучит громко. Даже смешно. Но эту силу вдохнула в меня ваша дочь. Внутреннюю силу. Да и внешнюю тоже, потому что я намерен открыто выразить свои чувства, превратить их в дела. Я и Ида хотим быть достойными нашей любви, мы воспринимаем ее всерьез, уважаем это чувство и воплощаем его в жизнь. Уважайте и вы его, прошу вас.
Вот до каких слов я додумывался в своих фантазиях. Может, я высказал бы их не все сразу, но постепенно да. Я вырабатывал нужную тактику. Брал тетрадь, записывал отрывки телефонных разговоров с матерью Иды, пытался предугадать, какой оборот может принять наша беседа. Я невольно воображал, что мать Иды начнет выдвигать те же возражения, что и моя. Ничего не поделаешь.
Жаль, что вы это так воспринимаете. Наша любовь не взирает на лица. Мне бесконечно жаль, я еще не встречался с вами лично, синьора, мы только говорим по телефону, но уже за то, что вы произвели на свет вашу дочь и воспитали ее такой, какая она есть, — остроумной, сильной, — я люблю и вас, и вас тоже, да, именно вас, синьора, я люблю вас, потому что вы родили Иду и вырастили ее такой, и я не сделаю ничего, что могло бы вас огорчить, синьора, но вы не можете просить меня не любить вашу дочь.
Любить, да, да. Я бы еще слегка надавил на слово 'любить'. Я понемногу воодушевлялся. Семейные неурядицы (пусть даже только в моем воспаленном воображении) лишь закаляли меня. Независимо от того, дадут ли нам денег или нет, станут ли помогать или нет, примут или отвергнут, наша любовь останется только нашей, она принадлежит мне и Иде, ее не могут нам даровать, но и лишить нас тоже не могут.
Дело было в начале девяностых. Тогда еще мало у кого были сотовые. У Иды такого телефона не было. У меня тоже. Равно как и у матери Иды. Так что позвонить ей напрямую я не мог. Нужно было звонить к ним домой и позвать ее к трубке. Да, просто позвонить к ним домой и попросить ее к телефону. Я волновался. А если ответит отец Иды?
Если я нарвусь на ревнивого отца, то не брошу трубку, а то еще подумает неизвестно что. Да это и не тот случай. Я спокойно попрошу передать трубку синьоре. Если же этот орк потребует объяснений, я отвечу ему со всей любезностью. Либо поговорю с ним напрямик. Как мужчина с мужчиной. Разве я не хотел доказать, что являюсь мужчиной?
Я пошел на улицу звонить из телефона-автомата. Стал искать подходящую для этого деликатного разговора телефонную будку. В те годы Италия была утыкана будками на курьих ножках. В городах вырастали эмалированные столбы с козырьками из плексигласа, заменявшие прежние телефонные будки. Если я позвоню из полузакрытого бокса, мои будущие тесть и теща поймут, что я звоню с улицы, а не из дома. Не приведет ли это к нежелательному результату? Вдруг они заподозрят что-то неладное? Какими звуками я себя окружу? Что я им предложу в качестве звукового сопровождения моего звонка? Чирикающих птичек, уличное движение, играющих детей? Я выверял все до мелочей, как будто разрабатывал план военных действий.
Тогда пользовались телефонными пластиковыми картами стоимостью в пять или десять тысяч лир. По окончании кредита их выбрасывали. Я купил карточку за десять тысяч (плюс-минус пять евро) и начал прочесывать город. У первой же будки с козырьком я остановился. Это был телефон-автомат общего пользования. Именно так он и назывался. Общего пользования. Мой телефонный звонок в каком-то смысле тоже имел общественное значение. Я совершал политический поступок. Я защищал мое, наше право на любовь. Мне нечего было стыдиться. Я сделал глубокий вдох, вставил карточку в прорезь и набрал номер.
28
Я держу тебя на руках. Так и хочется впитать в себя твой жар, снять излишек тепла, из-за которого ты потеешь и плачешь.
— Нужно потерпеть пару деньков, — сказал врач. — В этом году гуляет довольно мерзкий грипп.
Мне припомнилось, как несколько дней назад я написал, что хочу от тебя заразиться. Мы что-то говорим, записываем, а потом, со временем, из этого возникает совсем другой смысл, отличный от первоначального. Но сейчас я хотел бы поймать себя на слове и действительно перенять твой грипп. Хотя, думаю, твой жар тебе даже полезен, ты разогреваешься в схватке с противником, ты борешься внутри себя, тяжело дышишь, потеешь.
Я все равно выхожу прогуляться с коляской, с пустой коляской. Ты должен чувствовать, что я вожу тебя с собой, даже когда тебя нет. Сильвана говорит, что от этих прогулок с пустой коляской веет чем-то зловещим.
