же хитон, поверх которого внакидку висел шиншилловый свингер, почти закрывал подолом носы лакированных туфель — темно-синих и без пятнышка грязи.
Прилетела на воздусях? На каких же? Или живет здесь?
Удивляло и другое: чеченки лицо не скрывали.
— Как дома? — спросил Тумгоев.
Нет, значит, не живет. Есть вертолетная площадка? Или привезли на машине? Скажем, в американском суперджипе «хаммер»?
— По-старому… Карамчян передает…
— Кругом и вперед, — скомандовал Милику Исмаилов.
— Заходи в лифт, сестричка, пока открыт, — успел услышать курьер. Побудь в моей комнате. Объявлен сбор и…
Дальше он не понял. Бешир закончил фразу по-чеченски. Или по-аварски? А может, на ингушском?
Райский уголок населяли эти люди! Шепа Исмаилов провел его к обрыву. Внизу простирался желто- коричневый лес с редкими пятнами зелени. Опушку срезало пересохшее, серое из-за растаявшего на нем снега речное русло, покрытое галькой вперемешку с песком. Лесу хватило земли, чтобы удержаться корнями, лишь до первого кряжа. Дальше вздымались голые, побеленные снегом клыки второй, третьей и ещё неизвестно скольких гряд, вонзенных в небеса. Там, в синеве, оставленный самолетом белый след распадался теперь на легкие перья.
Цепочка разведывательного дозора в открытую, без опаски преодолевала русло со множеством проток. Маскхалаты, обшитые под погодную неустойчивость черными и коричневыми лентами, почти не выделялись на фоне леса. Милик подивился вооруженности. Высший класс: из полутора десятков бойцов две трети тащили гранатометы. Броня для таких четырех, пальнувших вместе, картон. Взвод спецназа после полного залпа — готовая к транспортировке смесь грузов «200» и «300». Имелся и «Шмель», ручной огнемет, — выжигать укрытия, высвечивать позиции и подавать световые сигналы.
Топали, конечно, с ночной вахты. Ступали тяжело. Лоскутное обрамление маскхалатов лохматило ветром.
Сейчас сдадут арсенал, сбросят сбрую и врежут по двести граммов, подумал Милик с завистью. Он всегда считал, что большинство людей рождается именно для войны. Нужен лишь повод, чтобы однажды они догадались об этом. Скажем, как он когда-то. Что проще? Наставил ствол и — взял что приглянулось. Хоть ту глазастую, сестричку долговязого. Или Алену Апину.
— Тихо здесь, — сказал он Исмаилову. — Хорошо. Что за река?
Шепа бросил на землю куртку, которую держал под мышкой.
— Не знаю, — соврал. И добавил: — Садись. Посидим. Скоро начнется.
— Что начнется?
— Чему будешь свидетелем. Тебя за этим привели.
По рассасывающемуся следу, оставленному самолетом, Милик определил, что он находится с противоположной стороны кряжа или горы по отношению к тому месту, где его поднимали на лифте. Это первое. Далее, его вводили в гору с более высокого уровня, поскольку поднимали, скажем, на восемь этажей, а опускали в два раза дольше, допустим, на шестнадцать, если скорость лифтов одинаковая. Почти до реки. Это — второе. В-третьих, он находился на той стороне укрепленного муравейника, где ходят усиленные дозоры. Стало быть, непредвиденного ждут именно здесь.
Но тогда с этим не сходился артиллерийский налет — обстреливали противоположную стороны горы или кряжа, а ведь с того направления никого, кроме их московско-моздокского каравана, не ждали. В чем дело?
Хотелось бы ему пройтись с экскурсией по внутренностям муравейничка… А река, вне сомнения, не Сунжа. Сунжа в Дагестан, к Каспию течет. Эта другая. За гребнями, может, и Чечни-то нет, вообще российская граница, скажем, с Грузией, и артиллерию оттуда не развернешь. Потому и самолет-разведчик в недосягаемой для «гоги» выси над грузинской территорией?
— Теперь смотри, Милик, хорошо смотри! — шепотом прервал Исмаилов его догадки, может, и пустые. И бормотнул самому себе: — На узу билля!
— Велели смотреть, посмотрим… На узу билля, — собезьянничал курьер.
— Молодец, — похвалил боевик. — Знаешь, что это?
— Что же?
— Означает: прибегнем к Аллаху!
Тумгоев в высокой каракулевой папахе и ещё пятеро в таких же рассаживались на желтоватом в коричневых разводах ковре, сноровисто раскатанном убогими лопоухими пареньками — по виду, славянского происхождения. Полусогнувшись, эти пареньки, весьма обтрепанные, трусцой разнесли ещё и по рыжему молитвенному коврику для каждого.
Когда правоверные кланялись, обращенные к небу спины в латаных овчинах походили на панцири морских черепах.
Неожиданным стало появление Кащея. Старикашка совершал вынос «этюдника» в сопровождении двух боевиков, которые тянули ноги и вышагивали наподобие ассистентов при знаменосце. Гребенской приоделся — на нем были кубанка, пиджак размером больше, чем следует, отчего Кащею пришлось засучить рукава, и кавказская гимнастерка с мелкими пуговками. Штанины потертых солдатских брюк, на которых, наверное, из-за набедренных карманов не нашлось места для лампасов, гармошками налезали на грязные, потерявшие цвет кеды без шнурков.
Четверо сели в углах ковра. Двое — Макшерип Тумгоев и широкий в плечах, коренастый блондин с пшеничной бороденкой «под Добролюбова» остались в центре, лицом к лицу на расстоянии в метр- полтора.
Кащей стряхнул кеды, обнажив штопаные носки, встал на колени и пополз к парочке, оставляя борозду на ковровом ворсе. Поставил «этюдник», открыл и отполз назад к своей обувке.
«Этюдник» оказался футляром с бархатной отделкой и выемками для двух пятизарядных револьверов. Крупнее и увесистее «нагана», знакомого Милику. Тушки патронов матово отливали в кожаных петлях, пришитых изнутри крышки.
Тумгоев и блондин взяли по пушке и, разломив, откинули стволы. Выковыряли пальцами из петель по патрону. Вставили в барабаны. Щелкнув стволами, привели револьверы в готовность.
Недлинную фразу, произнесенную в унисон, Тумгоев и «Добролюбов» закончили протяжным:
— Бисмилляхир рахманир рахим…
Подняли вверх револьверы. Сделав по выстрелу, ещё несколько раз нажали на спусковые крючки.
Милик понял: проверили безотказность оружия и прокручивают барабаны в доказательство полного разряжения.
Тумгоев и «Добролюбов» обменялись револьверами. Каждый протянул свой рукоятью вперед. Снова разлом с откидыванием стволов, выброс стреляной гильзы экстрактором, снова выковыривание из футляра по патрону и заряжание. Новый обмен. Прижав полученный револьвер к предплечью, каждый трижды протащил его, вращая барабан с единственным зарядом, вдоль рукава. Опять обмен оружием, после которого без промедления, едва рукояти легли в ладони, Тумгоев и «Добролюбов» приставили стволы к груди — каждый к своему сердцу. Нажали на спусковые крючки. Щелчки бойков прозвучали как один.
Оба вхолостую. Обошлось.
Снова обмен револьверами. Стволы в небо. У Тумгоева выстрел случился сразу же, «Добролюбов» преуспел на третьей попытке.
Самоубийцы встали, сошлись грудью и, полуобнявшись, похлопали друг друга по спинам.
Ни слова. Все разошлись по своим делам.
Божий суд, вот что произошло, подумал Милик. Аллаху ведомо, кто предатель, и, если один из двоих оказался бы им, он знал бы, кого покарать. Самоубийством. Тумгоев и «Добролюбов» не стреляли друг в друга, и, случись одному из них погибнуть в результате этой «чеченской рулетки», он пал бы достойно, от собственной руки и без повода для кровной мести…
— Ах, мудрецы, — сказал Милик возбужденно Кащею. Больше вокруг никого не осталось. Исмаилов
