Они пользовались генераторами тайваньского производства. Два запасных стояли на ковровом полу возле фарфоровой картины-экрана с изображением стычки китайских кавалеристов. Картина была в лакированной раме на резаных из кости подставках, которую, наверное, и подарил осчастливленный крупным заказом поставщик. В центре стены, перед которой его поставили, Милик отметил стеклянное зеленое панно с белой арабской прописью. Под ним размещалась красная канистра с резервом солярки.
Панно — определенно смотровое окно, через которое его слышат и видят из соседнего помещения. В сущности, рутинная техника.
Сквозь легкий гул то ли кондиционера, то ли вентилятора, гнавшего в помещение теплый и свежий воздух, он услышал, как скрипнуло конторское кресло. Дознаватель сел и придвинулся вплотную. Человек, видимо, весил под сто килограммов. Пластмассовые ролики на ножках заскрежетали.
Допрос поставленных спиной к спине подельников в казино «Чехов», если его приходилось устраивать, назывался «жопочной очной ставкой». Здесь он был один. Можно сказать: жопочный допрос. Черт с ними, подумал Милик. И, спохватившись, мысленно открестился от лукавого: помяни — он тут как тут…
— Где в первый раз увидел цинки, Милик? — спросил хрипатый.
— На борту, в Моздоке.
— А вылетел из Раменского…
— На борту в Моздоке. Встречал майор, имени не разобрал, он поднялся на борт, цинки ему вынес бортмеханик из пилотской кабины.
— После этого?
— Находились при мне.
— А когда спал, Милик?
— Спал на них. Спросите ваших…
— Надо будет, спросим. Твое дело отвечать, Милик… Кто провожал в Раменском?
— Не назвался.
— Где именно не назвался?
— У трапа.
— И раньше его не видел?
— Нет.
В наушнике, подвешенном у левого уха, хрипатый услышал команду на русском:
— Попроси описать этого, который провожал… у трапа. Детально.
Хрипатый кивнул стеклянному панно.
— Как выглядел? Подробно.
— Картуз «под Жириновского», кожаное пальто с погонами. Заметно длиннорукий. Очки и борода, говорит фальцетом… Борода, думаю, фальшивая. Про усы и очки не уверен.
— Размер обуви приметил, Милик?
— Нет. Было темно, моросило.
— Походку?
— Он стоял. Но не спокойно. Вроде бы хотел с места сорваться, побегать…
В наушнике босс велел:
— Пусть слово в слово повторит полученную инструкцию.
Хрипатый сказал:
— Инструкция, полученная от этого, в картузе «под Жириновского»… Слово в слово!
— Говорить правду в горах и скрывать от федералов, если перехватят. Выдавать себя за заложника в этом случае. Сказал, что от Моздока поведут по коридору связники.
— Он сказал, какие и сколько?
— Нет.
— Какую правду он велел сказать, Милик… э-э-э… людям в горах?
— Он сказал, что правда… овеществленная правда… — в пластиковых пакетах со стодолларовыми купюрами. В цинках. Сумму не назвал.
— Прекращай. Скажи, что сегодня ему отдыхать, а завтра с рассветом в дорогу, — прозвучало в наушнике. — В конвой тех, кого он уже видел… Отправишь — зайди!
Хрипатый услышал легкий щелчок. Хозяин отключил трансляцию и, стало быть, завесил со своей стороны смотровое стекло, сработанное под панно с арабской прописью. Текст хрипатый выбирал лично — из восьмой суры «Добыча» в Коране: «О те, которые уверовали! Когда вы встретите тех, кто не веровал, в движении, то не обращайте к ним тыл».
— Во имя Аллаха милостивого, милосердного, — сказал себе хрипатый и повторил суру, как и полагалось, по-арабски.
Ему предстояло неприятное объяснение с хозяином. Он, что называется, уронил поводья и потерял стремена. Впервые на его памяти в Москве не сработало абсолютное оружие — деньги. Четыре крупных человека с погонами, которых служба контрразведки финансового имамата «Гуниб» подкармливала, да, видимо, закормила до неповоротливости, прозевали как, кто, где и когда «зацарапал» деньги. Деньги, сменившие руки только три раза. Третьим был стоявший спиной к хрипатому замызганный офицерик.
Микрофон включился.
— Хизир, — сказал босс, на этот раз по-чеченски. — Я хочу, чтобы Милик ночевал в гостевой вилле внизу, с этим…
— Севастьяновым?
— Да, с ним.
— Вы один, хозяин?
— Один, Тумгоев вышел… Включи в вилле видео — и аудиоаппаратуру на постоянную запись. Потом посмотри на них и послушай…
— Слушаюсь, хозяин.
Босс помолчал.
Хрипатый ждал.
Тумгоев, который должен был забрать «кафира» — неверного, уже топтался, наверное, под дверью, выжидая, когда над косяком загорится зеленая лампочка, разрешающая войти, вместо красной, воспрещающей. Держать перед красной лампочкой бешира оперативной разведки означало распалять его ненависть. Тумгоев, конечно, догадывался, что попал под испытание рулеткой Аллаха по настоянию Хизира. Да ещё на глазах офицерика и гребенского казачишки, которого давно пристрелили бы, не имей он револьверов, почитаемых по суеверному поверью. Это было «святое оружие», неизвестно кем занесенное в горы. Бешир, вне сомнения, припомнит свое унижение Хизиру Бисултанову, человеку низкого происхождения, выбившемуся в число мюсиров «Гуниба», как считают завистники, по счастливой случайности…
— Хизир, — сказал босс, — меня не оставляет чувство, что этот… в кожаном пальто, появившийся в Раменском…
— Да, хозяин?
— Меня не оставляет чувство, что он находится здесь, рядом с горой. Что скажешь?
— Я проверю.
— В этом есть необходимость, Хизир?
— В этом нет необходимости. Я сделаю так, чтобы успокоить себя. У меня болит сердце, хозяин, когда у вас на уме мои заботы. Рабита, хозяин.
— Что это?
— Вы мой муршид, по-арабски — наставник. Ваши мысли передаются мне на расстоянии. Не знаю, как и объяснить… Такое называется — рабита. Это летает… как ангелы… от вас ко мне.
— Ты хаджи,[1] тебе виднее… Наши заботы общие.
Босс отсоединился.
Хизир включил зеленую лампочку. Никто не вошел.
— Подойди к китайской картине и упрись в неё носом, — велел Бисултанов русскому и открыл дверь.
