— Спасибо, господин капрал, — сказала кожаная дама. — В ожидании контакта.
В комнате я проверил в своем магнитофоне устройство включения записи на звук голоса, вставил его в резиновый футлярчик с присосками и заменил кассету на новую. Прокручивая старую, я услышал запись телефонного разговора со мной Цтибора Бервиды в Праге. Голос с того света. Вот и ещё один в этой жизни…
Печатной латиницей кожаная дама тщательно выписала нерусские имена:
1. Саид-Эмин Хабаев
2. Бекбулак Хасанов
3. Хаджи-Хизир Бисултанов
4. Макшерип Тумгоев
5. Петр Цакаев
6. Шепа Исмаилов
7. Ив Пиккель
8. Заира Тумгоева.
Один, определенно, француз. Дама — видимо, жена кого-то из кавказцев, обвешанная ювелирными изделиями, слишком полная или слишком тощая, разодетая из парижских бутиков и с высокой укладкой на затылке, нечто помпезное, вроде супруги члена политбюро, в стиле его служебного письменного стола… Я содрогнулся, представив леди в футболке с люрексом и клетчатых шортах поверх венозных икр над белыми носочками.
Я вытащил швейцарский карманный нож и, вырезав из ленты список, спрятал его в щель за подкладкой бумажника.
Слим позвонил из гостиничного холла:
— Я приехал, Базиль.
— Поднимись, Слим, ко мне.
В пончо из верблюжьей шерсти, скуфейке на затылке, сорочке без галстука, застегнутой наглухо, и оливковых штанах, наползавших на коричневые ботинки он представлял собой идеальный экземпляр, в котором я срочно нуждался.
— Садись, пожалуйста, Слим, — сказал я. — Хочешь что-нибудь попить?
Хитрец сообразил, что я заискиваю. Он сел на краешек кресла и безучастно уставился в угол, где выписанная зеленой масляной краской стрела указывала направление на Мекку, если постояльцу «Гостиницы на улице России» захочется сотворить намаз.
Я положил перед ним на столик магнитофон с присосками. Он понял, конечно, и сказал:
— Это харам. Я не одену.
— Только один раз, — сказал я.
— Смотри-ка, ты слышал про харам. Ты знаешь, что это?
— Запрет для мусульманина… Харам для тебя, не для меня. А заплачу я. Значит, для тебя это деньги, а не харам.
Он больше не смотрел на зеленую стрелу в углу. Покачал слегка головой и побулькал, глядя мне в глаза.
— Зачем это тебе?
— Это мужская игра, Слим, — сказал я серьезно. — Сугубо. Такая кончается смертью одного из партнеров. Ты будешь рисковать, когда оденешь эту штуку…
Он опять помолчал.
— Так как, Слим?
Теперь он должен был бы согласиться. Не сразу, но согласиться. Иначе выйдет, что он испугался. Мы все-таки оба отслужили в армии.
Я позвонил вниз и попросил принести чаю.
Слим думал. Думал и я о том, что если бы вера механически спасала человека, в спасении своей души не было бы его заслуги. Верующий ещё не святой, как и всякий солдат ещё не герой. Блаженство, говорил отец Афанасий Куги-Куги, потому и блаженство, что мы выбираем его добровольно. Навязанное не отличатся от адской муки…
Слим выбирал между блаженством, которое я навязывал, и муками, мусульманскими, конечно.
Я решил поддать соблазна и, вытащив из кармана пиджака банковскую пачку в десять тысяч долларов, надорвал облатку. Отсчитал пять бумажек по сто и положил на столик.
— Один день работы, Слим, — сказал я. — Всего один. Мужской работы. Для семьи.
Он обнажил коричневые беззубые десны, то есть улыбнулся, и сказал:
— Иктисаб.
Я что-то помнил про это слово из лекций, читанных нам в алжирских учебных лагерях, но как-то смутно. Из-за плохой памяти не хотелось проигрывать по мелочам. Стало досадно, и я спросил:
— Что это?
— Мирских благ приобретаем лишь столько, сколько нужно для себя и близких. Это называется «иктисаб». Пророк Мухаммед, да благославит его Аллах и приветствует, подавал пример. Добытое ремеслом и торговлей чище государственного жалованья с избытком…
Слим вступал со мной в сговор. Вот что это значило. Я сказал ему тихо:
— Эти деньги от меня, не от государства. От меня, Слим, клянусь своим Богом…
— Ну ладно, — сказал он. — Воздержание тоже грех…
Я вспомнил слышанное в Алжире и добавил:
— Таваккул?
Кажется, если я не ошибся, это означало отказ обеспечивать себя за счет милостыни от Аллаха. Зарабатывающий благочестивее…
Слим долго булькал и сказал:
— Смотри-ка, ты знаешь, что такое «таваккул»!
Встал и принялся стягивать через голову верблюжье пончо.
Я приклеил ему под сорочкой магнитофон и объяснил, какую кнопку вдавить, как бы почесавшись, чтобы запись шла только под звук голосов. Потом взял пятьсот долларов, протянул Слиму и попросил пересчитать банкноты.
«Раймон Вэйл» показывали девять с четырьмя минутами.
Стиль езды старого Слима, если он просыпался, походил на гоночный по «Формуле один», и в десять часов, когда я набирал на «Эриксоне» номер телефона Ваэля эль-Бехи, мы проезжали указатель поворота на Хаммамет, то есть находились на полпути между Тунисом и Сусом. Ваэль ждал возле аппарата, потому что ответил после первого же сигнала и на французском:
— Гольф-клуб. Добрый день. Слушаю вас.
— Риан говорит. Через час. Где?
Он ответил без паузы:
— На въезде за воротами увидите белый электрический гольф-кар. Я буду за рулем. Вы на своем авто или на такси?
— На такси.
— Послушайте внимательно, Риан… У ворот расплатитесь и отправьте водителя назад. Когда он уедет, я подойду.
— Таксист из моей команды.
Я скосил взгляд на Слима. Он кивнул.
— Вы не говорили про команду.
— А я не слышал от вас про совещание в пять сорок пять утра по поводу моего визита… Хватить болтать! У вас свой народ, у меня свой, отдельно… Общая у нас только тема для разговора…
Ваэль эль-Бехи молчал. Размышлял он, видимо, не слишком быстро. Возможно, мысленно прикидывал, кто из своих предал, рассказав об утренней сходке. Не найдет, конечно, и предположит, что у меня есть «крот» — может быть, в ораве русских гольферов, которых он обслуживает. Или засланный агент сидит в
