— Круто ты завелся… Что же, знал их?
— Первый раз видел, — сказал я и опрометчиво добавил: — Как Усмана.
Все позвонки обозначились на спине, когда она, вдруг ссутулившись, села на краю ванны. Может и хорошо, что плакала в голос. Выла, можно сказать и так. Она мне в дочери, а то и внучки годилась. Я подошел и обнял её сзади, стараясь не попадать руками на «переполненный балкон». Она откинула голову, чтобы прижаться затылком с проволочной копной под мой подбородок. Ее сотрясало. Полотенце развязалось и сползло с меня. «Ну, и картинка», — подумал я про нас и сказал:
— Реви дальше. Полегчает… А я пойду в буфет.
Когда с подносом в руках я ногой прикрывал дверь в номер, Ляззат сидела в кресле в моей пижаме, единственной одежке, уцелевшей после налета. Бутылка фирменного коньяка «Казахстан» открыта, два стакана, согласно привинченной к двери инвентарной описи «для чистки зубов», полны. Норму разлива она выбрала мужскую.
Не чокаясь, мы выпили. Я сжато, словно диктовал протокол осмотра места происшествия, описал приключения в «Стейк-хаузе», как она и просила, по порядку, начав с танцовщицы и кончив трупом Усмана в «копейке». Язык у меня не повернулся сказать про патлатый силуэт, выхваченный отблесками пламени из темноты… Не ложился он как-то в картину. Вроде как лишняя деталь. А вроде и нет. Однако, к делу, что называется, не подошьешь ни с какой стороны.
Мне тоже требовались некоторые разъяснения. Коньяк мог помочь. Ее подавленное состояние тоже.
Есть такая форма допроса. Когда не спрашиваешь и не существуешь. Когда говорят не тебе, а себе, и все, что приходит на ум… Боже упаси, это не беседа умельца-психоаналитика, раскачивающего клиента по Фрейду. Умелец лепит объяснение. Агент собирает сведения. Это форменный допрос: «клиент» сообщает по делу факты, не больше, и главное — сорвавшись с тормозов, которых его удалось лишить. Нет ни того, что плохо, ни того, что хорошо, нет ни морали, ни закона, ни общественного мнения, ни предрассудков, которые бы подсушили вольный ручеек показаний. Человек получил возможность забыть обо всех оценках, внутренних и внешних, которых сторожится, которые его заставили бы лгать себе и всем. Моральная самозащита снята… Не я приметил, что убийца инстинктивно скрывает не просто убийство, а душегубство. Убийство, которому нет «достойного объяснения». А если объяснение не нужно, да оно и не предполагается, отчего же не поговорить про производство трупа? Просто о технологии? В состоянии вольного сброса с души всех тяжестей…
Подвести «клиента» к ощущению такой свободы — особая техника. Пассивность дознавателя в эти моменты и есть наивысшая активность. Вы никого не поймали с поличным. К вам не явились с повинной. Это и не разборка доноса или проверка чужих обвинений. Вы вывариваете версию в душевном состоянии допрашиваемого. Вот и все. Назвать этот метод можно и провокацией…
Меня спровоцировал тяжелый день, неуверенность и страх. А её смерть Усмана. И обоих — коньяк, который принесла она и который, я приметил, пить не умела…
Капитан удочерил Ляззат, когда ей исполнилось десять. Усман был человеком недюжинного ума, больших дарований и, внешне не особенно привлекательный, отличался решительностью. Так она сказала. В пределах его материальных возможностей отказа Ляззат не было ни в чем. Приемный отец стал героем и богом. Женитьба на вдове погибшего в аварии товарища и усыновление его пятерых детей подняли пьедестал выше. Когда Усман говорил: «Тебе удалось это, ты молодец, Ляззат», — она горы готова была свернуть. Все герои в кино были похожи на приемного отца. Не отец на них.
Ляззат считалась полукровкой и попадала в школе в неприятные ситуации. Казашку или русскую тронуть не решились бы. Кроме того, знали, что в семье она — не родная. Толкнуть, ущипнуть, сказать непристойность красивой девушке без «традиционных» прикрытий почиталось легкодоступным удальством. Ляззат спрашивала себя: «А как поступил бы Усман?» Просить помощи бы не стал. И нашла ответ… Добилась зачисления на курсы дзюдо, сославшись на приемного отца, поскольку допуск к этому виду спорта дозировался… И однажды отшвырнула липучего молодца на несколько метров. Эта минута оказалась прекраснейшей в жизни.
Разумеется, она поведала о победе Усману. Он рассмеялся и сказал: «Наверное, теперь перейдешь к боксу, штанге и реслингу? Двинуть правой снизу в челюсть парню, который пригласил тебя на танец… Или проломить ограду прохожим, заглядевшимся на тебя… Неплохая идея!»
— В словах мне послышалось столько иронии, — сказала Ляззат. — Отец выглядел таким самоуверенным, сильным, недосягаемым судьей, в своей форме, небрежно и ловко пригнанной… Коренастый, широкоплечий, даже его пивное чрево казалось к месту… Мне вдруг ужасно захотелось сравняться с ним силой, тоже быть самоуверенной, невозмутимой, бесстрашной, ироничной… Он не видел во мне личность. Он хотел заботиться обо мне, но никому не позволял заботиться о себе и не пожелает, чтобы о нем заботились в будущем… Это его бы унизило, конечно! А мои победы, это чужие победы… Неинтересно и смешно!
— И тогда? — осторожно подтолкнул я Ляззат.
— И тогда… и тогда… Я стала орать на него. Первый раз в жизни… В семье вообще не повышали голоса, а орать… Непристойность, конечно. Наверное, во мне другая есть кровь, дурная, не здешняя… Я — бешеная иногда. Я сказала Усману, что мечтала, как он будет сам заниматься со мной боевыми искусствами, как много покажет и многому научит! А вместо этого я, его дочь, унижалась, чтобы зачислили на курсы, где тренеры ему в подметки не годились, да ещё приставали! Я много чего наорала… Что он занят только карьерой, что думает лишь о себе, что семья для него — место, куда приносить зарплату, а на остальное наплевать, что я для него ничего не значу и он меня в упор не видит. Что даже его женитьба и все заботы о младших — от самомнения…
— Ты жалеешь об этом? — спросил я.
— Да, теперь поняла, что так… Когда его нет… когда его убили… После моей истерики он ходил сам не свой. Словно виноватый перед нами всеми. Словно он нас всех обидел. Он сильный и могущественный, он, кого боятся бандиты, нас, своих обидел… Вот так вот, спустя восемь лет только начинаешь жалеть о том, что сотворила… Я беспощадно мучила его, даже на юрфак ушла с общежитием назло, чтобы не жить дома, а он так ничего и не сказал, думал — это ему по заслугам, слишком совестливый…
— Но ведь не скрытный?
Ляззат посмотрела на меня в упор.
— Нет, в делах нет, не скрытный. И много помогал, когда после университета я распределилась в органы… В особенности он помогал после своего увольнения, когда ему приклеили «голубое»… Он мучился из-за того, что не может кормить семью и деньги приношу домой я, что его так опозорили… Он разволновался всерьез, когда получил сигнал о твоем появлении. Я-то видела… Для него было бы катастрофой лишиться всякой связи с органами… А Москва и Астана гоняли его, словно последний шар в бильярдной игре между собой с дешевой ставкой.
— И пришла выяснить, кто кинул шар через борт, чтобы кончить игру никак? И не я ли тот кий, которым, поддев, вышвырнули его со стола? Не я ли причина смерти?
— Вначале я думала так… От злости. Недолго.
— А теперь что думаешь?
— Кроме ограбления возле «Детского мира», на тебя повесят и убийство Усмана.
— И взрыв в ресторане тогда уж?
— Могут, — сказала она уверенно. — Ты, наверное, и не предполагаешь, в какое дерьмо влетают здесь иностранцы…
— Давай разберемся, — сказал я.
— Допьем бутылку, проспимся, а потом разберемся. Я смертельно хочу спать. У меня вторые сутки в суете… Да ещё выпили. Не знала, какая это тяжесть такая выпивка. Не возражаешь, если лягу в постель? Двойная, места хватит. Хорошо? — спросила она. Понюхала рукав пижамы и буркнула: — Каким порошком тебе стирают за границей?
Я бы сам поспал. Может, обыскать её сумку и шубку?
По дороге в ванную я прощупал лисий мех. В кожаном кармане, врезанном за шелковой подкладкой, подумать только — с маркой «Нина Риччи», и подвешенном на кнопках у правой подмышки, гнездился ПСМ
