— Что ж у них, разведчиков толковых не было?
— Все пути не разведаешь.
— А кому памятник-то?
— Ну, я так думаю — всяко не белым… Если тебе так интересно, сходи в наш музей, краеведческий: там про этот бронепоезд много чего написано.
«Наш музей», — машинально отметил я. Странно. А ведь я почти забыл, что она как раз отсюда родом, из Березников.
Зал ожидания был обветшалый, но светлый и просторный: потолки высокие, окна тоже не по-уральски огромные, во всю стену. Народу практически не было, все топчаны пустовали, только возле буфета четверо парней призывного возраста угощались пивом.
— Я возьму соевого мяса и томатный сок, — оглядев витрину, объявила Танука. — А тебе что?
— Мне ничего не надо, — запротестовал я. — Если только зелёного чаю и яблоко. А разохочусь, так сяду на пенёк, съем пирожок… Мне бы руки помыть. Где тут туалет?
— Вон там, — показала она, — по коридору и направо. Я проплутал довольно долго. Туалет оказался грязный, удивительно запущенный, с единственной ржавой раковиной и латунным краником, из которого сочилась тёплая вода. Когда я оперся на неё кулаками, чтобы посмотреться в зеркало, раковина чуть не рухнула. Я долго тёр ладони треснувшим бесформенным куском хозяйственного мыла, как вдруг зацепился взглядом за надпись, сделанную чёрным маркером прямо над умывальником:
«ВЧЕРА БЫЛ САМЫЙ СТРЁМНЫЙ СЕЙШЕН В МОЕЙ ЖИЗНИ».
Сердце моё замерло: я узнал почерк Игната. Буквы печатные, но ошибиться я не мог: уж слишком хорошо я помнил эту его манеру писать с левым наклоном и ставить чёрточки над «т» и не ставить под «ш».
Что Сорока делал в Березниках? Здесь написано про сейшен. Если он играл, то где и с кем? А главное, когда?
Я окинул взглядом всё пространство стены передо мной, надеясь обнаружить дату или что-то в этом роде, но остальные надписи были самого педерастического характера, нередко ещё и с номерами телефонов. Против воли я прочёл парочку, и на меня накатило отвращение.
В зал ожидания я возвращался с чувством, будто вымытые руки стали грязней, чем были до того, а вернувшись, застал следующую картину. Танука, видимо, взяла заказ и выбрала столик у окна. Это было ошибкой: ребятки с пивом переместились к ней и теперь гыгыкали и гнули пальцы. Плохо дело, с тревогой отметил я: парни-то на взводе. Тётка за буфетной стойкой равнодушно смотрела в окно. Мрачное лицо Тануки не предвещало ничего хорошего. Я выругался в сердцах: проклятая девчонка притягивала неприятности, как магнит железные опилки. Четверо против одного — не мой расклад, но надо было что-то делать, выводить её из-под огня. Я снял очки и двинулся на выручку.
— А тогда чё ты такая крашеная? Чё ты крашеная, а? — игриво напирал один — чернявый парнишка с меня ростом. Бутылка в его руке была почти пуста. — Ты чё, типа хиппи, да?
— Отвали, козёл.
— Кто козёл? Я козёл? Пацаны, она меня козлом назвала!
— Так, стоп, стоп. — Я подошёл и осторожно вклинился между парнями и девушкой. Оглядел по очереди всех четверых. — Мужики, вам чего? Какие-то проблемы?
Двое переглянулись, третий приложился к бутылке, четвёртый подался вперёд.
— У меня проблемы? — Он ткнул себя в грудь. — Это у тебя сейчас будут проблемы, понял? Твоя баба?
— А хоть бы и моя. Чего вы к ней прицепились?
— А тебе чё? Ты чё сам такой крашеный? Может, ты пидор?
— Сам ты пидор, — сквозь зубы сказала Танука, на секунду опередив меня.
Парни напряглись. Плохой признак, лучше б заржали… Я сделал Тануке знак молчать и снова повернулся к заводиле.
— Я не пидор, — мрачно сказал я. — И считай, что я тебя не услышал. А ты следи за базаром.
— Чё это мне следить за базаром? Ты чё наглеешь? Пацаны, он наглеет! Чё ты наглеешь, а? Ты кому это говоришь, петух крашеный?
— Народ, хватит, — сделал я последнюю попытку примириться. — Хватит. Разойдёмся по- хорошему.
— А если не по-хорошему, тогда чё? Ну чё ты мне сделаешь? Ты чё, блатной, что ли? Чё ты мне сделаешь? Хабалку свою на меня спустишь?
Уговоры были бесполезны: парень явно вошёл в штопор и хотел развлечься, однако видно, что остальные трое колеблются и драки не хотят. Но тут у Тануки лопнуло терпение.
— Ты чего разорался, гопарь поганый? — закричала она. — Что тебе надо от нас? Чего привязался? Пей своё пиво и вали отсюда! А то я сейчас моргну — и вы все умрёте!
— Да? — весело изумился тот.
— Да!
— Сама вали отсюда, пидораска!
Я против воли стиснул зубы. Поганая всё-таки штука, словесная брань… И вроде ничего особенного — так, слова, но так иногда хочется дать в морду! Во мне всё кипело. Извинений требовать бессмысленно: шпана не понимает нормального языка. Десять лет эпохи бескультурья взрастили целое поколение разнузданных, озлобленных волков, с которыми бесполезно разговаривать. Они как питекантропы, понимают только язык силы: у кого морда шире, тот и прав. Выезжать на понтах было поздно, оставалось драться или бежать. Или — и то и другое.
— А ну заткнись, — потребовал я, — или уйди. А то сейчас ответишь за базар.
— Чё? Чё ты сказал?! А ну, иди сюда! Сюда иди!
И он рванулся к нам. Один приятель хотел его удержать, другой кинулся помогать. Возникла заминка. Я крикнул Тануке: «Беги!», ухватил стоячий круглый столик, крутанул его и по касательной толкнул на хулиганов. Тарелки, бутылки, стаканы полетели на пол, гремя и разбиваясь, стол рухнул на бетонный пол. Буфетчица натренированным движением захлопнула решётчатую створку. Парниша отскочил — «Ах, сука!» — но тут же кинулся в драку.
Первый удар я отбил и ударил тоже, но добавить не успел: упавший стол мешал обоим. И тут Танука, нет чтоб бежать, выхватила из кармана ошейник и атаковала с фланга, визжа и размахивая им, как нагайкой, крест-накрест. Такого нападавший вряд ли ожидал. Он был без куртки, в майке, а шипы рвали до живого мяса. Брызнула кровь, парень заорал, заматерился, попытался схватить её за руку, но Танука оказалась проворнее. Ещё бы, подумал я, семь лет в балетной школе не проходят даром… В общей сложности она вытянула его раза три, потом нам повезло: кореши поймали парня за руки и громко стали урезонивать, а я попытался оттащить свою непрошеную защитницу. Вот уж не подозревал, что в ней столько силы! Тот, кто говорит, что женщины — слабый пол, ни разу не пытался в одиночку успокоить взбешённую девушку.
— Пусти! — брыкалась она. — Пусти меня!
— Хватит! Успокойся. С чего всё началось? Чего ты на него окрысилась?
— А нехрен! Обозвал меня «мальвинистым ебалом» и думает, я промолчу?!
И тут произошло ещё одно странное событие в сонме прочих, так и валившихся на нашу голову в эти дни. Парень, который дёргался и рвал на себе рубаху, вдруг побледнел, хватанул ртом воздух, закатил глаза и обмяк. Приятели опешили, ослабили хватку, и он сразу осел на пол. Пацаны засуетились: «Э, Санёк, ты чё? Ты чё, Санёк?», а я отстранил немного успокоившуюся девушку и направился к ним.
— Пустите меня.
— Слышь, кончай, ты! — раздражённо отмахнулся один, светловолосый, выше меня на голову. — Чё ты лезешь?
— Я врач.
Они переглянулись с некоторым недоверием, но дали мне пройти.
Даже на глаз можно было определить у парня сердечный приступ: он побледнел, дышал тяжело, взгляд затравленно блуждал по сторонам, левая рука висела. Стенокардия или ишемия. В старину её называли «грудная жаба».
