— Лена, — ответила та. — А я думала, что «Фил» — это от «Филипп».
— Ну уж нет, — вспыхнул тот. — Только не это! Это прозвище такое. Просто прозвище.
С приходом Денисыча все сборы как-то очень быстро закончились. Мы подхватили сумки, выкатились на улицу, загрузились в троллейбус и через полчаса уже стояли на вокзале.
— Берем на Кордонскую, — решил за всех Фил, потоптавшись возле пригородного расписания. — Она ближе всего. Серега! Вы чего там застряли? Идите сюда.
Кабанчик с Ленкой, подталкивая друг дружку локтями, бойко обсуждали рекламную тумбу — новомодный плоский стенд с подсветкой — в последнее время их понатыкали буквально везде и всюду. Однако вместо рекламы сигарет или какого-нибудь банка сейчас там был большой плакат с фотографией какой-то рыженькой девочки. Подпись под ним гласила: «Катя, 15 лет. Ходит по модным магазинам. Делает то, что нравится. Выдумывает. Не курит».
— О как! — восхитился Серега. — Ты поглянь! Им надо было еще приписать снизу: «Характер нордический. Не женат».
— Так она же девушка!
— Тогда — «Не замужем», — нисколько не смутившись, исправился тот. Склонил набок голову. — «Делает то, что нравится»… Интересно… Лен, — обернулся он к своей спутнице, — ты делаешь то, что нравится?
— Кому нравится? — невозмутимо спросила та.
— Вот! — Серега торжествующе воздел в небо палец. — Вот осторожный человек! Молодец, Лен, правильно мыслишь. Не то что эти дураки, которые рекламу пишут.
— Судя по всему, это объявление о знакомстве, — вмешался я.
— Пожалуй… А где телефон?
Шел дождь. Рекламная тумба промокла, плакат покрылся длинными потеками, от чего миловидное в общем лицо девушки казалось изъеденным червями. До электрички оставался час. Серега мухой улетел к ларькам и вскоре прискакал обратно, звякая бутылками с пивом, с мороженым в руке.
— Лен, хочешь? — протянул он ей пачку эскимо.
— Да не люблю я, — поморщилась та.
— Ты попробуй, это «Умка», эскимо в шоколаде. Хорошая штука.
Лена развернула обертку. Задумчиво откусила кусок. Потянулась поправить очки, но вспомнила про свои контактные линзы и опустила руку.
— Не понимаю, — сказала она, рассматривая жизнерадостного медвежонка на синей обертке. — При чем тут Умка?
— А что? — насторожились мы.
— «Умка» по-чукотски означает — «взрослый белый медведь-самец», — наставительно пояснила та. — А тут — мороженое… мультики еще эти… Не понимаю.
— А еще певица есть такая Умка, в Москве, — невпопад сказал я. — Да не грузись ты. Просто у нас никто не знает, что это значит, а мультик про медвежонка видели все. И потом, если «умка», это значит вроде как «умный». Звучит похоже.
— Слушай, — вдруг вскинулся Серега, — ты же изучала все эти чукотские культуры… Расскажи что- нибудь! Всегда мечтал послушать.
— А чего рассказать?
— Ну, я не знаю… Загадку загадай какую-нибудь.
— Хорошо. Слушайте: «Грызет-грызет, а жирным не становится». Что это?
— Тоска! — крикнул Серега так поспешно, что облился пивом. Я только крякнул: у кого чего болит…
Лена покачала головой: «Неправильно».
Мы гадали долго (Ленка успела съесть все свое эскимо), но так и не додумались до правильного ответа. Оказалось, это топор.
Мы прогулялись по «Саду камней»; все скамейки были мокрыми, сесть мы не решились и примостились под большой облетевшей лиственницей. Рядом оказалась урна, на которой по трафарету была сделана надпись: «МУД РЭП». Что сие означало, было загадкой, но Серега проникся этим слоганом и теперь громко восхищался городскими службами.
— Прогрессивные ребята! Это они правильно написали, — говорил он, глядя в серое небо и баюкая в руке початую бутылку. — Так им, рэперам, и надо.
— А при чем тут рэперы? — удивилась Ленка.
— Как при чем? Написано же… Туда их, в урны, значит, мудаков…
— Да чем тебе рэп-то не угодил?
— А всем! — Серега сел на своего любимого конька. — Бандитский стиль, как был, так и остался. Негритянские блатные частушки, вот что такое ваш рэп.
— Он такой же «наш», как и твой… — проворчал я. — Между прочим, панки твои любимые тоже не сахар.
— Ты что! — едва не поперхнулся тот. — Панки — они просто анархисты. По крайней мере друг в дружку не стреляют. А эти без ствола на улицу не выходят. Вон, в Штатах каждый месяц разборки. И вообще, при чем тут панки? Я блюз люблю.
— А блюз, значит, тебе не бандитский…
— Ну, ты уж скажешь! — Серега повращал глазами. — Блюз — это же стон души. Блюз — это когда хорошему человеку плохо.
— А рэп? — спросил я.
— Рэп? — Серега на мгновение задумался и вдруг нашелся: — Рэп, это когда плохому человеку хорошо!
Серега все-таки экстремист. Я тоже, признаться, рэп не очень-то люблю, но чтоб гонять и ненавидеть — до такого пока не доходило. Люди вообще плохо понимают друг друга, и почему-то именно музыка служит главным камнем преткновения, разделяя поколения, классы и культурные прослойки. Помню, когда я был еще мальчишкой, у меня была пластинка немцев «Pudhys» — стопроцентных хиппов из ГДР, заигранная до дыр. Пели парни на немецком, и стоило мне их поставить, как мои родители принимались орать: «Выключи сейчас же этих фашистов!» Ну, мама с папой — это все-таки святое, плюс с поправкой на их поколение, побитое войной, я их могу понять. Но Серега-то чего лютует? К слову сказать, неплохую музыку играли эти «Пудис» и стихи у них были хорошие, но популярными за пределами родной соцлагерной Германии они так и не стали. А немецкий язык на мировую сцену вернули как раз таки идейные нацисты из «Rammstein» и мистики из «Lacrimosa», вся Америка на ушах стояла, да и Россия тоже стояла, и ничего, никто не спорил, не орал. Да, много странностей принесла нам эпоха диктатуры покемонов и телепузиков. В общем, не поймешь, чего народу хочется, — то ли конституции, то ли севрюжины с хреном… В общем, я толкнул речугу на эту тему, все как-то задумались и до самого отправления больше не произнесли ни слова.
Народу в электричке было мало, удалось сесть всем. Двери гулко хлопнули, пантограф выбил синюю искру из проводов, и электричка двинулась вперед со всеми остановками. Уже на третьей начали подсаживаться люди, и вскоре стало не продохнуть. Кабанчика с Ленкой прижало друг к дружке, Фила тоже стиснули с двух сторон. Меня оттеснили к окну. Было жарко, Денисыч помаленьку стал клевать носом. Серега что-то шептал Ленке на ухо, а меня, как всегда бывает после нескольких бутылок, вдруг пробило на размышления. Я после пива нехороший становлюсь — все время мрачный сижу, засыпаю. Иногда кидаюсь на людей, не с кулаками, а так, поговорить. Думаю много. Мозг становится на «автоподгрузку», как это дело называет Фил. Так и сейчас. Я сонно моргал и глядел в окно — на пробегающие мимо поля, перелески и поселки с покосившимися серыми заборами, с теплицами в обрывках белой парниковой пленки, с чернеющими грядками, и соответственно с этим текли и мысли в моей голове.
На Урале осень черная. Вообще, если строго разобраться, у нас лето как осень. Как в том анекдоте: «А чего это ты такой незагорелый? У вас в Перми, что, в этом году лета не было?» — «Почему не было? Было. Только я в тот день болел». Не знаю, может, где-нибудь в средней полосе, в Центральном Черноземье осень долго остается «золотая», а у нас все облетает быстро и как-то неправильно. Потому что сразу. Вчера еще были зеленые листья, а послезавтра — фьють — и только голые ветви торчат. Да еще елки с соснами. Те хоть и зеленые, но зелень у них какая-то… злорадная, что ли. Мол, летом вы нас задвинули, зато теперь вот нате, получите дубль два. С тундрой не сравнить — на Крайнем Севере осень хоть и быстрая, но яркая.
