гостям?»
Из Пале-Рояля Каилюс поехал к господину Фуше[65], иначе говоря, к герцогу Отрантскому. Лукавый министр полиции принял Каилюса немедленно и в ответ на его возмущение развел руками: «Я ничего не могу поделать, сколько бы чертей вы ни призывали на голову моей сбитой с ног полиции. Ну что вам сделает плохого какой-нибудь полицейский офицер в штатском, скромно сидящий на углу стола?» Каилюс разругался. Тогда хитрец Фуше говорит, словно его осенило вдохновение: «А ну-ка, покажите мне список ваших приглашенных». Каилюс протянул ему бумажку с фамилиями. Взглянув на список, Фуше осклабился. Возвращая листок генералу, он со вздохом произнес: «Ну, хорошо, вам нет надобности приглашать незнакомых». Так вот, скажи, Ромэн, тебе тоже нет надобности приглашать незнакомых?
– Черт знает что за остроумие! – заметил Бейль. – Что-то не хочется даже понимать.
– Нет, а вы все-таки постарайтесь привыкнуть к новому Парижу, дорогой скиталец, – обратился Делеклюз к Бейлю.
– Посмотрим, посмотрим, – сказал Бейль. – Я мечтаю о том, чтобы, не привыкнув к Парижу, уехать в Милан или Рим. Я хочу заниматься своей «Историей живописи в Италии».
– Вот как! Значит, «хочу писать и… прощай, военный комиссар»? Но знаете ли вы, что римские порядки не очень вас обрадуют? Если в Испании католики восстановили инквизицию и церковный суд средневековья, то в Риме папа восстановил орден Иисуса. И поверьте, что секретнейшая организация иезуитов сумеет убрать с дороги такого вольнодумца, как вы – вам не дописать вашу историю живописи. Кроме того, сделайте себе новую прививку оспы. Во всей Италии попы запретили оспопрививание. Купите хороший фонарь, потому что в Риме духовенство не позволяет освещать улицы, находя, что это опасное проявление якобинства, и, однако, куда бы вы ни забились, иезуиты сумеют осветить каждый уголок вашего мозга инквизиторским фонарем.
– Гораздо лучше, когда знаешь, с какой стороны ждать выстрела, – ответил Бейль. – Иезуит, конечно, опаснее простого представителя римской церкви. Орден Иисуса все-таки замечательная хозяйственная организация, но я думаю, как при глупом монархе не держатся умные министры, так и нынешний папа Пий VII не сумеет извлечь всю выгоду из деятельности этих церковных подпольщиков. Не забывайте, что Лойола[66] был солдат, монах и фанатик. В нынешний век проложить дорогу фанатизму в среде, которая наживает деньги на военных поставках, на эксплуатации паровых машин, довольно трудно. Здесь можно вести разговор только о взаимной поддержке сторговавшихся мошенников. Деятельность иезуита направляется на то, чтобы во-время взять подпись на духовном завещании в пользу церкви у вдовы миллионерши или у выжившего из ума эмигранта, который сам не в состоянии получить обратно конфискованные имения. Я считаю конкордат большой ошибкой. Император мог бы не делать никаких шагов для сближения с Римом. Ну, а раз это случилось, теперь уж поздно запирать ворота перед иезуитами. В Польше я читал книжку Захоровского «Монита Секрэта». Это – замечательное произведение XVII века. Особенно интересен способ исповеди с указанием на систему разрешенных и допустимых грехов. Самые тяжелые грехи – это сомнения в догматах, «умничанье» и неповиновение. Все остальное разрешается при условии своевременного раскаяния и уплаты в церковную лавку более или менее значительной суммы. Вот вам вся бухгалтерия праведности. Ну, а система подчинения коадъюторов[67], генералов, магистров и т. д., система, при которой дисциплина доведена до поразительного совершенства, система, при которой вы никогда не узнаете в веселом и беспечном собеседнике, будь он в военной форме или в штатском платье, опасного иезуитского агента, – замечательна. Тонкие мастера интриги, иезуиты, как на церковном органе, умело играют женским сердцем. Разные культы сердца Иисусова и прочие тонкие эротические образы – пожирание тела небесного жениха – это все капканы для молодых и старых женщин, среди которых вербуется армия экзальтированных агентов, проводников католичества в семье и в обществе. Когда Вольней просил Наполеона не сноситься с папой, император сказал: «Народ просит религии». Вольней ответил: «А если народ попросит Бурбонов, вы тоже ему дадите?» Наполеон ударил Вольнея сапогом в живот, но Вольней был прав Я помню, какими приемами один контрреволюционный аббат обучал меня в детстве. Он хорошо уяснил себе мой характер и понимал, что просто меня не возьмешь. Зная мое пристрастие к математике, он очень хорошо руководил моими занятиями именно по этому предмету. Возник вопрос о параллельных линиях в тригонометрии. Тригонометрическая линия – символ функции – уходит в бесконечность и возвращается с обратным знаком. Тут мой аббат стал говорить мне о ликвидации параллельности в пространстве как о чуде и тайне: в бесконечности параллельные линии пересекаются, а линия тангенса преображается, вернувшись оттуда. Вот в этих формулировках он очень ловко попытался запутать мою мысль, внести сознание внезапной загадки и сделать вмешательство религии неизбежным. Он пробовал сыграть на том, что наука не знает безусловных истин, а следовательно, пределы ее влияния ограничены. Что же безгранично, что истинно, кто владеет тайной? Только один человек – это папа! Истины хранятся только в одном месте – в церкви Я сейчас не припомню всех тончайших приемов наталкивания меня на эти выводы, которые были формулированы совсем не примитивно. И если я ни на секунду не почувствовал в душе никакой религиозности, то все-таки не мог избавиться от смущения, как человек, заглянувший в пропасть. Характерная особенность всех окружавших меня в детстве попов – это дикая и ехидная радость при каждом известии об успехах монархических интервентов
При этих словах Бейля дверь шумно раскрылась, и, продолжая беседу, вошли двое: Виктор Жакмон и Марест.[68] Один – высокий, спокойный, с иронической улыбкой – Виктор Жакмон, другой – маленький, остробородый, с лицом землистого цвета, в морщинах, со стеклянными зеленоватыми глазами, жестикулирующий на ходу – барон де Марест. Совершенно не интересуясь происходящим в комнате разговором, оба вошедших громко здоровались, не прерывая своего спора.
С большой теплотой встретился с Бейлем Виктор Жакмон. Капитан инженерных войск, малоизвестный писатель, Жакмон был одним из немногих неизменных друзей Бейля.
– Ну вот, – заговорил он, обращаясь к Бейлю, – я доказываю Маресту теперь уже неопровержимую вещь, что твой излюбленный «генерал-император» в конце концов совершенно дутая фигура, игрушка случая, щепка на гребне волны. Сейчас ее выбросили на мель. Марест с истинно баронским величием, вместо того чтобы отвечать мне по существу, брызжет на меня желчью своего остроумия. Знаешь, Анри, только ты теперь можешь дать настоящую оценку событий.
Марест отошел к окну, вынул записную книжку и аккуратно вписал расход: «Наем фиакра и сигаретки». Затем, пряча записную книжку, он стал петушиным голосом выкрикивать невероятные похвалы Наполеону с таким злым выражением лица, с такой желчью и серьезностью, что трудно было понять, шутит он или высказывает свои убеждения.
Бейль прервал его словами:
– Послушайте, дорогой барон. Вы избрали очень плохое место для этих возгласов. Ведь мы же не раздаем крестов и ленточек Почетного легиона.
– Я вполне уверен, что военный комиссар Бейль доведет мои слова до сведения маршала Дарю, если, впрочем, маршал не вернется к своим старым занятиям – переводу Горация. По-видимому, это как раз своевременно. Кстати, скажите, господин военный комиссар, правда ли, что граф Дарю во-время заявил императору о том, что императорский отъезд из армии повлечет за собой ее уничтожение?
