человеческого протеста против гнета отживших вещей и мертвых явлений.
Бейль вспомнил, как впервые имя английского поэта было услышано им в Вильне, занятой войсками неаполитанского короля. Морозный воздух, улица с грязным снегом в еврейском квартале и обрывок грязной газеты, в которой рассказывается о рабочем мятеже в Англии и впервые приводится имя поэта Байрона, выступившего в защиту восставших ткачей с трибуны Палаты лордов. После путешествия Байрона и этого выступления в палате не было той клеветы, перед которой остановилось бы английское общество. Поэта обвиняли в убийстве, в разгуле. «Правительственный поэт» Соути[101] в печати осыпал его оскроблениями, узнав о которых, Байрон хотел повернуть обратно карету пизанского мальпоста и лететь в Англию, чтобы выстрелом из пистолета покончить с оскорбителем. Бейль знал, что его удержали слова друзей о том, что этот поступок если не вызовет судебной кары, то во всяком случае даст аристократии повод оплачивать всех скверных поэтов, лишь бы они отравляли жизнь Байрону. Бейль думал о том, как сегодня Байрон с огнем в глазах повторил слова Петрарки: «Liberar l'ltalia di barbari» (освободить Италию от варваров).
Байрон смотрел на Сильвио Пеллико и говорил:
– Однако Монти не понимает тесной связи австрийского и папского гнета. Он пишет религиозные гимны и готов целовать руку любому католику. А между тем, если Меттерних покровительствует папе, то папа проповедует покорность Меттерниху.
– Вас должны бояться! – ответил Сильвио.
Тут наступил один из странных приступов внезапной ярости. Глаза Байрона блуждали, кулаки сжимались, и он буквально дрожал от гнева и шептал так, что слышали все:
– Везде и повсюду, когда я вхожу в дверь какой-нибудь гостиной, все эти дураки из Англии и Женевы покидают залу.
Эти ни к кому не обращенные слова были ответом на его собственные мысли. Наступило неловкое молчание, и только Сильвио Пеллико, который, как было известно всем собеседникам, переводил стихи Байрона на итальянский язык, в то время как Байрон переводил трагедии Сильвио на английский, – только один Сильвио Пеллико нарушил, молчание и с шутливым укором обратился к Байрону:
– Соберите четыреста или пятьсот тысяч лир, распустите слух о вашей смерти. Двое или трое преданных вам друзей похоронят гроб с бревном где-нибудь в дикой глуши, например, на острове Эльбе. Через несколько времени весть о вашей смерти австрийский семафор передаст в Англию, а вы тем временем под именем Смита или француза Дюбуа будете жить счастливо и спокойно в Лиме. Пройдут года, и ничто не помешает господину Смиту вернуться в Европу. К тому времени у него будет седая голова. Он зайдет где-нибудь в Риме или в Париже в книжный магазин и спросит у продавца экземпляр тридцатого издания «Чайльд-Гарольда» или «Лары». А потом может наступить смерть господина Смита и воскресение Байрона. Вы можете сказать: «Лорд Байрон, умерший тридцать лет тому назад, – это я; английский свет состоит из дураков, которых я тридцать лет водил за нос».
Байрон ответил спокойно:
– Мой кузен, наследующий от
Разговор стал общим. После рассказов о внезапном исчезновений и о превращениях Мельмота- скитальца перешли к характеристикам «мятежного духа», разочарования и беспокойства, охвативших Европу. Байрон, вначале разговорчивый, замолкал по мере того, как итальянцы переходили к разговорам на темы о совести, мучимой сожалениями, о преступлениях и жертвах. Говорили о любовных разочарованиях – как мужчины, имевшие опыт. Бейль уже слышал сплетни о том, что Байрон убил какую-то женщину, не верил им, но пытливо наблюдал, как английский поэт менялся в лице, слушая повесть о молодой итальянке, убившей на дуэли бросившего ее любовника, об итальянском князе, убившем за измену крестьянку из Симонетты. Бейлю казалось, что припадок ярости возвратился к Байрону. Английский поэт упорно молчал, дышал порывисто и тяжело и, наконец, заявил, что время позднее – пора покидать собор. Вторя ему, доктор Полидори сказал, что на улице беспокойно и что ночью лучше всего возвращаться всем вместе, так как ночные грабители ставят на перекрестках капканы или сбрасывают с крыш железные обручи и арканы, которыми ловят и душат прохожих. Спустились вниз. Сильвио говорил о любовном безумии, утверждал, что влюбленность и болезнь влекут за собой одни и те же эксцессы, и в доказательство приводил стихи Тассо, именно тот сонет, в котором Тассо, больной и измученный, говорит о религии как единственном своем спасении от вечной борьбы с недоверием к женщине. Сильвио прочитал сонет «Odi Filli». Байрон внезапно оживился. Факелы слуг, освещавших дорогу, озаряли его бледный лоб и великолепные глаза, горевшие страстной печалью. Байрон задумчиво произнес:
– Эти стихи написаны под влиянием дурного настроения… и… ничего больше. Безумие и нежная впечатлительность одинаково побуждали Тассо искать ложной опоры в религии. Он был слишком заражен платонизмом, чтобы выйти на дорогу при помощи двух-трех ясных суждений. Я думаю, что, когда Тассо писал этот сонет, он не терял своего поэтического гения, но, быть может, не имел ни хлеба, ни любовницы, что одинаково необходимо, чтобы не умереть.
Произнеся эти слова, лорд Байрон поднял трость и постучал ею в дверь гостиницы «Адда». Это был маленький двухэтажный дом на расстоянии полумили от театра, в глухом и пустынном переулке. Было три часа ночи. Удары тростью вызывали гулкое эхо в соседних садах. Очарованные спутники молча стояли вокруг поэта и ждали, когда ему откроют. Бейль думал: «Вот гений, вот истинный гений! Байрон – это прекрасный сон человечества».
Когда дверь закрылась за Байроном, все разошлись в разные стороны, почти не прощаясь. События дня казались огромными по своему значению. И, как это часто бывает после больших впечатлений, челодек вдруг становится беззащитным перед вторжением мелких и едких горестей. Так случилось и со многими собеседниками Байрона. Эти горести, как москиты, обладают способностью сваливать сильных зверей, если жалят умело в глаза.
Такой ослепляющий укол испытал Анри Бейль при внезапной мысли о ревности и любви.
Глава девятнадцатая
Еще семнадцатилетним драгуном в Милане Бейль познакомился с Анджелой Пьетрагруа. Он был тогда просто мальчиком и воздыхателем, а ей было пятнадцать лет. Она еще носила фамилию Боррон и прислуживала своему отцу, по мнению восхищенного драгуна, честнейшему из всех торговцев в Милане.
В 1811 году Бейль, человек с положением в свете, снова посещает Милан, снова переживает юношеские впечатления от Италии. Но прекрасная Анджела уже замужем. Старик Боррон дает Бейлю ее адрес. С трепетом Бейль встречается со своей миланской богиней. Ее великолепные кольцеобразные черные волосы, дуговидные брови и глаза – живые, смеющиеся, вся ее фигура, слегка округлая, заключенная в прекрасные античные формы, снова у него перед глазами.
