дверцу, и он явно боится. В этот напряжённый момент первая знаком просит его опустить стекло и продолжает настаивать все с той же широкой, открытой улыбкой на физиономии, спина согнута, задница вихляется из стороны в сторону, чтобы посильнее разволновать его, такую задницу он прежде видел только в своих сексуальных фантазиях. Вторая шикарным жестом распахивает свою полосатую шубку, под мехом один голубой кружевной бюстгальтер, размера на два меньше номера груди, и так и замирает, позволяя холодному ветру кусать её тело, улыбаясь мужчине, спрятавшемуся за пыльным лобовым стеклом. Третья стоит неподвижно, не отрывая от него огромных, непостижимых глаз, глаз божественного ребёнка. Каждый вечер, каждую ночь, у каждого автомобиля, который останавливается у бензоколонки, спектакль повторяется в одних и тех же мизансценах. Иногда какая-нибудь из них садится в машину и исчезает на короткое время. Когда возвращается, её грим смазан, и она громко на что-то жалуется. Слова в её речи кажутся слитыми воедино, произнесёнными на одном дыхании, без пауз. Мне неизвестно, откуда родом эти девушки, из какой части Африки, из Нигерии или, возможно, Камеруна, у них толстая чёрная кожа, выдающиеся ягодицы и огромные губы. Но они очень красивы. И я им завидую. Завидую этой уверенности в поведении, этой надменности, этой наглости. В один из вечеров, возвращаясь в отель, я прошла рядом с бензоколонкой, я хотела пить и знала, что в холодильнике у меня пусто, было уже поздно, и бар отеля был наверняка закрыт, поэтому я направилась к автомату с напитками, чтобы взять бутылочку минеральной воды. Рядом с автоматом я увидела сидящую девушку с широкой улыбкой, ту, что всегда начинает морочить голову первой. Она оглядела меня с головы до ног, не преставая массировать свои ступни. Перед ней лежали шлёпанцы на оранжевой пробковой подошве. Ноги были обтянуты нейлоновыми чулками с блёстками, и я заметила, что ногти покрыты голубым лаком с перламутром. Не отрываясь, она смотрела на меня. Я опустила монету в щель и нажала кнопку, и в этот момент она ткнула меня пальцем в бок и сказала: я тоже хочу пить, купи мне фанту, фанту, понимаешь, апельсиновый напиток. Произнесено это было безапелляционным тоном. Поскольку я не отвечала, она продолжала протыкать меня пальцем и, несмотря на то, что на мне был пуховик, даже сквозь его плотную ткань и толстую подкладку я чувствовала, какой у неё острый ноготь и твёрдый палец, каким она меня тыкала. Я подождала, пока банка выкатится мне в руку, и протянула ей. И мы стали молча пить, я из своей бутылочки газированную воду, она — фанту из банки. Она громко причмокивала губами после каждого глотка, закрывала глаза при глотании, а затем смотрела на меня со странным лукавством в глазах. Осушив банку, она поднялась, сунула ноги в шлёпанцы и направилась к дальнему углу бензоколонки, и когда уже исчезала в тени, я услышала её хриплый голос: спасибо, чао.
Какая из этих трех девушек похожа на женщин, которых ты выходишь искать по ночам? Робкая, наглая или экспансивная? А может, все три? Какую бы ты выбрал из этих троих? Что думают эти женщины о нас? Обо мне, которая проходит мимо в своих деловых костюмах с кожаным «дипломатом» в руке, о тебе, и обо всех мужчинах, которые останавливают их и за несколько евро требуют сделать минет за углом дома или пытаются оттрахать их без презерватива? Как ты думаешь, они нас презирают? Или жалеют? Или просто рассматривают нас в качестве средства быстрого достижения своих целей: подвести баланс долгам и как можно скорее вернуться домой, или же по мелочи накопить достаточно денег и послать их далёкой семье, которая борется за выживание среди войн, неурожаев и СПИДа? Что происходит в головах этих надменных девушек, которые, сдаётся, ничего не боятся? Вынужденных проводить все время на улице, ночь за ночью, стуча зубами в сыром тумане, закутавшись в пуховики и синтетические шубки, которые они распахивают, чтобы продемонстрировать товар потенциальным клиентам. О чем они мечтают по ночам? Вспоминают ли о нас в свои свободные дни, когда садятся на автобус или в поезд, чтобы добраться до квартирки на окраине города и улечься отдохнуть? Задаются ли вопросом: насколько отличается моё лоно от их, мягче ли моя кожа и меньше ли мой рот, вспоминают ли ощущение твоего члена внутри них, гримасу, которая искажает твоё лицо, когда ты кончаешь? Запоминают ли наши имена? И слова, которыми они обмениваемся с нами?
Я наблюдаю за ними из окна до самой зари, в те ночи, когда мне не удаётся заснуть, и рисую себе, что сейчас ты в другом городе, где дует тот же холодный ветер, слегка пахнущий снегом, медленно ведёшь машину вдоль проспектов, подобных этому, рассматривая их голые ноги и крутой изгиб их бёдер, ты на охоте, одинокий охотник, мужчина, похожий на сотни других мужчин, с сигаретой в зубах, с бумажником в кармане брюк, включённым радио и одиночеством в сердце, которое никакой дом не в состоянии согреть. Во власти того отростка тела, который наливается кровью, и вы бежите по улицам, ночами, охотясь на шлюх. В то время как мы остаёмся дома, в комнатах, приводя в порядок ящики, складывая попарно носки, исписывая страницы дневника, ухаживая за вашими обожаемыми детишками. Мы здесь в ожидании вас. Ничего не меняется, ничего, что может изменить ход вещей. Всегда так было, и всегда так будет.
Кот, который кружит в ночи и орёт как резаный, свободный и бесстыдный, оповещает о своём обнажённом желании весь мир. Кошки, запертые в домах, на верандах, в садах, ждут. Они не подвергают жизнь риску попасть под колёса грузовика или легковушки, не перебегают через дороги, не пропадают неделями, терпеливо ожидая в своих углах мира того единственного победоносного ублюдка, который умеет драться до крови. демонстрируя своё мужество, того, кто вцепляется им в холку и делает их брюхатыми, чтобы после исчезнуть и никогда больше не появляться.
Мне нравится такая игра.
Я люблю наблюдать за голубой веной на твоём виске, которая наливается кровью, когда ты распростёрт надо мной, с руками, упёртыми в постель. Под тобой я, матрас из равнодушного тела, моего или чьего-то другого, все равно. Твой взгляд устремлён в конкретную точку, пункт нашего соития. Ты никогда не смотришь мне в глаза, и это мне нравится. Ты для меня тоже ничего не значишь. Я использую тебя точно так же, как ты используешь меня. Разница, я думаю, в том, что ты об этом не догадываешься.
Когда ты надо мной, я смотрю на тебя и думаю, до чего же ты смешон. Все мужчины смешны. Вы воспринимаете все слишком серьёзно. Столь важный для вас прилив крови в эту, такую маленькую частицу вашего тела, наполняет вас спесью и гордостью, вы в такой степени сосредоточены на этом, что самоирония вас покидает. Чтобы действовать, вы должны быть сконцентрированы, и эта концентрация временно лишает вас рассудка. В эти секунды мы можем играть вами, как нам заблагорассудится. В тот момент, когда вам кажется, что вы наиболее могущественны, именно тогда все совсем наоборот: вы смешны.
Однажды вечером мы возвращались на машине ко мне домой — ты за рулём, — и уж не знаю, с чего, но ты изложил мне такую теорию: у мужчины должно быть одномоментно не менее трех женщин. Три — это то, что надо, чтобы ни одна не приелась. Немного одной, немного другой и ещё немного третей. Очевидно, за пределами этой арифметики остались случайные женщины, одноразовые случки, проститутки. А сколько мужчин должно быть у женщины? — спросила я. Женщина — другое дело, ответил ты. И тема была закрыта. Много позже я обнаружила — нет, обнаружила — не то слово, — я нашла способ сформулировать обоснованное подозрение, так правильнее сказать, — что в течение всего времени, пока длилась наша история, ты продолжал поддерживать отношения с девушкой, которая была у тебя до меня. Скорее всего, она даже не знала о моем существовании. И мы обе не знали о существовании третей, неизвестно, кто она была, кто она есть.
Имеет ли это какое-нибудь значение? Мне кажется, да, имеет. Я ведь тоже время от времени продолжала встречаться с мужчиной, который был у меня до тебя. Часто, когда мы занимались любовью, я закрывала глаза и представляла себе его, вспоминала гладкость его кожи, вкус его губ, его руки. И сравнивала.
Может быть, так у всех. Но если мы уверены, что это не открылось, то нет и повода истязать себя непреходящей мукой вины. Остаётся много отходных путей, и не стоит позволять заточать нас в крепостных стенах. Как писал Шатобриан[11] на исходе своей жизни незнакомой женщине:
«…Видишь ли, я не уверен, что завтра буду любить тебя. Я сам себе не верю. Я не знаю самого себя. Страсть меня пожирает, так что я готов пронзить себя кинжалом или смеяться над собой. Я обожаю тебя, но мгновение спустя я буду больше, чем тебя, любить шум ветра в скалах, облако в небе, падающий лист».
Чередование могло бы спасти всех нас. Иметь три сменяемых жизни, жить то в одной, то в другой, сбрасывать одну шкуру, чтобы влезть в другую, жить, соразмеряясь с возможностями. Но над
