приобрести технические возможности и… отказаться от решающего шага.
Нет, Ася отказывалась верить. Что-то тут было не так. Очевидно, у Бельской оставались какие-то нерешенные вопросы, какие-то еще не преодоленные барьеры. Что ж, надо набраться терпения и ждать.
Нелепый несчастный случай оборвал жизнь Бельской. Переходя улицу и спеша к себе в клинику (Софья Николаевна всегда спешила), она угодила под машину.
Ася решительно возглавила серию экспериментов, не доведенных Бельской до конца. И не колеблясь, подобно своему учителю, совершила следующий решающий шаг.
Она поймала себя на том, что не слушает выступающих. К ней обращался ректор, о чем-то спрашивал ее.
— Простите, — спохватилась Ася, — я не расслышала.
— Мы хотели бы знать, какие мотивы побудили вас решиться на это подлинное безумство, пойти наперекор общему мнению?
— Ах, да, решиться…
Ася потерла лоб кулаком, заставив себя сосредоточиться на происходящем. Она повернулась к своему соседу, аспиранту Аркаше, вместе с нею пришедшему на совет, хотя вызывали ее одну. Аркаша стал для Аси таким же беззаветно преданным единомышленником, каким она в свое время была для Бельской. Он принадлежал к той категории молодых людей, которых не смущают самые именитые авторитеты. А сейчас вокруг него сидели доктора наук, ученые, возглавляющие клиники и кафедры. «Пушкинские» бакенбарды и короткие усики придавали Аркаше довольно воинственный вид.
Он извлек из кармана брюк соединенные скрепкой листки бумаги. Ася приняла их, бережно разгладила на коленях и подняла так, чтобы листки стали видны всем членам совета.
— Вот что побудило меня решиться на так называемое «безумство», — сказала она.
И молчала, пока профессор Персидский, заведующий кафедрой онкологии, сухонький и седенький, с остренькой бородкой и громовым голосом, всегда вызывавшим веселое оживление у студенческой аудитории, не спросил вежливенько:
— Не завещание ли Софьи Николаевны это?
Ася утвердительно наклонила голову.
— Именно так я и мои друзья расценили этот документ. Здесь список, составленный Софьей Николаевной, — Ася говорила монотонно, растягивая слова. — В списке собраны умершие в нашем городе за одну наугад взятую неделю.
— Странный вид завещания, — фыркнул Гликин, — ни тебе дачи построить, ни тебе машины купить. Одно слово — мертвые души.
— Вы правы только наполовину, Михаил Соломонович, вздохнула Ася. — Это список только тех умерших, кто мог бы стать донором мозга или реципиентом тела, — потершись щекой о плечо, она смотрела на Гликина так, словно пыталась припомнить, где встречала этого тучного и рыхлого, распираемого весельем мужчину. — Скрытно от всех нас, используя собственную методику анализа, Софья Николаевна в течение недели сумела отобрать девять пар потенциально способных к воскрешению жизней. Девять человеческих жизней — вы только вдумайтесь, товарищи! И всего за одну неделю. И только в одном нашем городе, — Ася тоскующе покосилась на застывшего в золоченой раме Гарвея. — Увы, эти жизни были традиционно преданы земле, отданы на съедение червям.
Члены совета настороженно поглядывали на листки бумаги, веером развернувшиеся в руке Аси. Тут сидели люди, потрясти которых фактом жизни и смерти было не так-то просто. И возраст, и профессия научили их не отдаваться во власть эмоций. Они прежде верили своему опыту, сверяли все новое со своими укоренившимися убеждениями.
И только Гликин, не скрывая своей заинтересованности, подвинулся вместе со стулом, чтобы лучше видеть Асю. Да Вадим Сергеевич обеспокоенно переглянулся с проректором по научной работе, — все утро они вдвоем просидели над проектом решения совета. Все им казалось предельно ясным. Их убежденность возникла не вдруг, она выпестовывалась годами с того самого дня, как вылупилась на свет эта кощунственная идея пересадки человеческого мозга. Ее, эту идею, неоднократно пережевывали в печати. О ней стало модно судачить на медицинских конференциях. Она часто становилась темой застольных бесед. Но никто, ни один уважающий себя ученый (не говоря уже о медиках!) не осмелился высказаться в пользу подобной пересадки.
Что ж из того, что созрела техническая возможность? Проблема потянула за собой неразрешимые этические трудности. А, да что там говорить! Любой профан в медицине понимал, какими пагубными последствиями чреват столь вольный эксперимент над человеческой личностью.
И вдруг — нате вам! — кандидат медицинских наук, уже известный в городе хирург. Вадим Сергеевич с тревогой вспомнил тот день, когда под его председательством слушалась защита кандидатской диссертации Барботько, Защита прошла блестяще, прямо надо сказать. И он тогда с искренней радостью присоединился к общему мнению: талант!
Талант…
Расхлебывай теперь талантовы выкрутасы.
— Вы еще и рылись в бумагах покойной Софьи Николаевны, подогревая собственное возмущение, заметил ректор. — В скромности вас не упрекнешь. А список, что список… Ваши домыслы, меня лично, не убеждают.
— Хотелось бы знать, — опираясь сухонькими кулачками в стол, профессор Персидский привстал, наклонился в сторону Аси, — чьим мозгом вы столь вольно изволили распорядиться? Если не секрет, разумеется.
— Какие же тут могут быть секреты, — не вставая, пожала плечами Ася, — мы использовали мозг Софьи Николаевны Бельской.
Помедлив, она повторила с вызовом:
— Мозг НАШЕЙ Софьи Николаевны.
И покосилась на Гарвея в бронзовой раме, будто именно от него ожидая самую неприятную реакцию.
Ответ Аси более всего поразил Гликина. Красноречие впервые изменило этому остряку. В его выпуклых почти черных глазах, устремленных на Асю, застыла смесь ужаса и восторга.
Профессор Персидский обессиленно плюхнулся на стул, пожаловался сидевшей напротив него Кетовой:
— Для моего сердца это слишком…
Старик кривил душой, он до сих пор принимал участие в лыжных кроссах (в группе своего возраста, разумеется).
Выражение гадливости на лице Кетовой заставило похолодеть Асю. Молодая женщина испытала искушение бежать вон из кабинета, отказаться от этой непосильной борьбы, не быть в фокусе устремленных на нее гневных, изумленных, полных презрения глаз.
Ася знала, что ожидает ее на совете, готовилась к самому худшему, но ощущение этого всеобщего, слитого воедино гнева ужаснуло ее. Никто не кричал на нее, никто не бросал ей в лицо обидных и оскорбительных слов. Выступающие терпеливо ждали своей очереди. Речь каждого была краткой, сдержанной, корректной. Но тем весомее оказывались наносимые удары, ибо они были точно рас считанными, бьющими в самое уязвимое место.
Асю обвиняли в осквернении общечеловеческой морали, и это походило на правду. Ее обвиняли в измене основным канонам медицины, и возразить против этого ей было нечего. Никакие словесные оправдания, доводы не помогли бы сейчас Асе Барботько. Границы допустимых экспериментов на человеческом мозгу определились в процессе многовекового развития понятия гуманности. Лучшие умы человечества вновь и вновь восставали против попыток вольничания в святая святых тела человеческого: в обители разума.
А она решилась перешагнуть эти границы. И увлекла за собой таких же увлеченных, как и она, молодых служителей медицины. Она заставила и себя и их поверить, что пришла пора пересмотреть каноны.
И, значит, отступать ей не дано.
