с неменьшей бездумностью остановили сердце, которое сами же заставили биться. Стало быть, у вас вообще не было никакой цели. Во имя же чего вы занимались воскрешением человека?
— Гомункулуса, — поправил его Аркаша.
— Что? — смешался ректор.
— Воскрешением гомункулуса, — выразительно глядя в глаза ректору, повторил Аркаша. — С вашего позволения это не одно и то же.
«Фанатики! — с уважением подумал Вадим Сергеевич. — Фанатичная вера в свою правоту. Откуда она у них, еще желторотиков?»
— Товарищи, дорогие! — взмолилась Ася, прижимая руки к груди, — раз уж вы меня так осуждаете, дайте же мне в таком случае исправить свою ошибку и устранить логические противоречия своих поступков. Экспериментатор имеет право на ошибку. Разве каждому из вас не приходилось переживать горечь неудачи? Я знаю, что даже Вадиму Сергеевичу приходилось менять свои убеждения. Помните, Вадим Сергеевич, вы рассказывали нам, первокурсникам?
— И каким же образом вы мыслите исправление своего промаха? — не скрывая своего смущения и любопытства, поинтересовался ректор.
— Элементарно, Вадим Сергеевич, — Ася встала, покосилась на великолепные электронные часы, украшавшие стену напротив Гарвея. — Если совет разрешит… у нас еще есть время возвратиться в операционную, включить установки и восстановить процесс жизнедеятельности.
— В самом деле! — Гликин так оглушительно хлопнул ладонью по столу, что заставил вздрогнуть Кетову. — Все же очень просто, Вадим Сергеевич, а? Не превращаться же нам в соучастников убийства. Ну, если и не убийства, — поспешил поправиться он, — то что-то в этом роде. Да гоните же вы ее в шею, Вадим Сергеевич! Гоните, пока не поздно!
— Я полностью солидарен с Гликиным, — громыхнул Персидский, посмотрел на часы на стене, и все невольно последовали за его взглядом.
— Так что же вы сидите? — закричал Гликин на Асю. — Идите же, черт побери, к вашему гомункулусу и пусть всем нам будет лихо!
Ася вопросительно посмотрела на ректора, с удивлением заметила ободряющую улыбку в его глазах.
— Идите, — коротко произнес Вадим Сергеевич. — Идите…
Члены совета еще некоторое время взирали на закрывшиеся за Асей и ее единомышленником двери. Их привел в себя смех, сухое старческое клохтанье. Профессор Персидский, откинувшись на спинку стула и потирая свои сухонькие ладошки, подрагивал всем телом.
— Адам Феоктистович, — поморщился ректор, — что с вами?
— Ах, Вадим Сергеевич, голубчик! — простонал Персидский, — да неужели вы не догадываетесь, что никаких установок эти бестии и не думали выключать? Не собирались — голову даю на отсечение!
— Вы считаете, Барботько дурачила нас? — потемнел Вадим Сергеевич.
— Отнюдь, отнюдь! — Персидский живо вскочил на ноги и протестующе замахал кулачком. — Барботько здесь, в этом кабинете, показала, чего стоит ее поколение. Нашей же диалектикой да нас по носу! Разве не так? — старик победоносно оглядел сидевших вокруг. — А ведь я когда-то на экзамене по онкологии ей трояк влепил. Каково, а? Да еще изволил мораль прочесть: так, мол, и так, толкового врача из вас не получится. Старый близорукий индюк! Не сумел разглядеть ростки подлинного исследователя, нашего советского исследователя, черт подери! Ну, да ладно, то прошлое… А ныне, коллеги, я безмерно счастлив: ведь Барботько в какой-то мере и моя ученица. Разве не мы втолковываем нашим студентам необходимость дерзания, самозабвенного служения науке? Чего же мы все так перепугались? Это же плоды наших поучений. Разве не так? Ась? — Персидский приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать ответ, но в кабинете царила тишина. — Так идут в науку они, — Персидский простер руку в сторону закрывшихся дверей, наши продолжатели. Мы шли иначе, и это пора понять.
— Но гомункулусы, — сказала Кетова, — разве вас не пугает появление этих моральных недочеловеков? Что, если они станут гнойной язвой на здоровом теле нашего общества?
— А на основании какого опыта возникают у вас подобные сомнения? — вскинулся Персидский. — Я осмелюсь утверждать, что синтез мозга и тела может дать как раз обратный результат — появление более совершенного и во всех отношениях одаренного человека. А самое главное — это борьба за жизнь. Жизнь — черт побери! Разве не ради нее существует медицина?
— Никто с вами и не спорит, — сухо заметил Вадим Сергеевич. — Важно теперь правильно сформулировать решение совета. И я думаю, это должно быть решение в защиту проблемы пересадки человеческого мозга, в защиту нашей Барботько. Или кто-то теперь думает иначе?
НУЛЕВОЙ ЦИКЛ
Выхваченный из темноты ночи лучами автомобильных фар, старый, сложенный из серого уральского камня, двухэтажный дом медленно оседал. Стены его, внезапно потерявшие прочность, перекашивались, вспучивались в стороны. Оконные переплеты сжимались, из них со звоном вылетали лопнувшие стекла. Попав в полосу света, осколки стекла вспыхивали яркими разноцветными блестками.
Одинокий в ночи и казавшийся потому ослепительно белым, дом походил на сказочный замок, который вдруг подвергся нашествию колдовских разрушительных сил. Дом пытался выстоять, он изнемогал в борьбе. Но нет, разрушающее начало медленно, но верно одолевало.
Вероятно, подобная аналогия пришла на ум и тем, кто находился здесь, перед гибнувшим домом. С самого начала эксперимента никто из них не проронил ни слова.
Главный инженер строительно-монтажного управления Лев Кириллович Горелик стоял на краю полосы света и, хотя был тучен и ростом невелик, тень от него дотянулась до стен дома. Его крупную лысую голову прикрывала кепчонка-блин. Он широко расставил ноги в кирзовых сапогах и засунул руки в карманы брезентовой куртки.
Рядом с ним, но уже в тени, переступал с ноги на ногу весельчак Байдин, прораб нулевого цикла, ростом на голову выше, а годами вдвое моложе. Сдвинув набекрень свою короткополую шляпу, он, как и Горелик, онемел от представшего его глазам необычайного зрелища.
По другую сторону полосы света, подле аппарата — высокого ящика-тумбочки, над верхней панелью которого минометным стволом смотрела в сторону дома широкая труба, находились еще трое: кандидат математических наук Зенцова, женщина лет тридцати пяти, и ее два помощника, студенты четвертого курса электротехнического факультета. Зенцова в брюках, в темном халате стояла, руки ее сжимали рукоятки на конце трубы, как руки пулеметчика сжимают рукоятки «максима». Из трубы, не касаясь ее стенок, сантиметров на десять выступало сопло и выбрасывало тонкую, в палец толщиной, струю воды. Прямая, как натянутая струна, сверкающая зеркальными бликами, струя била в стены дома, совершая ту удивительную работу разрушения, за которой с таким напряжением следили Горелик и Байдин.
Ни одна капля воды не отражалась от камня, словно это был не камень, а жадно поглощавшая воду губка. Впрочем, вода поглощалась не только камнем, но и всем, что она встречала на своем пути: деревом, железом, штукатуркой, стеклом, и все это мгновенно обращалось в тестообразную массу, медленно сползающую на землю.
Женщина управляла полетом струи, захватывая стены от края до края. Ее помощники-студенты, присев на корточки, следили за показаниями приборов на двух маленьких пультах, расположенных по обе стороны ящика. Иногда они подкручивали лимбы настройки.
Вскоре с домом было покончено. Не встречая более препятствий, лучи автомобильных фар устремились в открытое пространство, вдоль размятой колесами самосвалов улицы. Но улица была мертва. Лишь кое-где на ней виднелись полуразбитые стены одно- и двухэтажных домов.
Улица умерла, чтобы превратиться в строительную площадку.
Горелик, а за ним и Байдин приблизились к серой застывающей массе. К ним присоединились Зенцова со своими помощниками.
— Ну и ну! — восторженно выдохнул Байдин. — Такой домище и как корова языком слизнула. Да нам
