текла своя жизнь, но Иосиф догадывался, что жизнь эта нелегкая и нерадостная, потому что жители Алжира были обложены тяжелой данью в пользу захватчиков-пиратов.
Наконец остановились перед воротами, на которых было написано имя хозяина, привратник впустил невольников во двор. Иосиф увидел роскошный хозяйский дом, сад и пруд, за которым виднелось несколько хозяйственных построек.
Тут подоспел коротышка-купец, на пухлом его лице все еще хранились следы злобы и досады. Он схватил плеть и принялся хлестать Иосифа изо всех сил. Прикрываясь руками, Иосиф дергался от боли, причиняя тем страдания и себе, и своему сотоварищу.
Но вот купец устал, отшвырнул плеть и со словами «ты возместишь еще, мерзкое животное, все мои расходы!» ушел к дому, — дюжий слуга сопровождал его.
С невольников сняли колодку и сказали: «Будете ухаживать за посевами на земле господина. Сейчас придет распорядитель работ. Следуйте его указаниям, иначе он искалечит вас. Только за усердный труд и примерное поведение положены пища и ночной отдых».
Едва невольники присели в тени на прохладную землю, появился распорядитель работ: принес старые камышовые шляпы, велел надеть их и повел к овчарне, где тощий, как палка, раб возился над корытами с землей, высаживая в них рассаду.
Распорядитель объяснил, что рассада — это ячмень, предназначенный для овец, доставляемых с загородного хозяйства господина; поскольку овец надо подкормить, а пастбищ в городе нет, животных кормят загустевшими побегами ячменя. Для этого рассаживают по корытам строго определенное количество рассады и готовят почву под новый посев под руководством старшего раба, которого зовут Буба.
Распорядитель ушел, а Буба, пилигрим из Далмации, растерявший, видимо, всю набожность, принялся учить своих сотоварищей, при малейшей оплошности отвешивая им оплеухи. Иосиф терпел, думая про себя о том, что насильники и эксплуататоры неслучайно насаждают кругом жестокость и неравноправие, — подневольные люди ссорятся между собою, вымещают друг на друге все свои обиды и тем позволяют главным своим мучителям сохранять непоколебимую власть.
Поначалу работа показалась даже интересной. Переносные корыта с землей, действительно, весьма хитроумно заменяли пастбище. Маленькое зернышко при заботливом уходе в течение двух недель образовывало пышное растение.
Деревянных корыт с зеленым ячменем насчитывалось более сотни. Сегодня стравливали одни, завтра другие, так что конвейер действовал бесперебойно, снабжая скот таким запасом свежих кормов, который могло обеспечить только огромное поле.
Иосиф проработал в хозяйстве несколько дней, поражаясь, как быстро полуголодная, тупая, монотонная жизнь подавляет все высокие мысли и чувства. Он стал таким же медлительным и сонным, как остальные рабы, и однажды поймал себя на том, что наибольшую радость ему доставляет жужжание навозных мух — уютное, умиротворяющее, навевающее покорность и равнодушие ко всему на свете.
Как-то в полдень явились евнухи и увели Иосифа в баню. Там раздели донага, велели прополоскать какой-то жидкостью рот, терли мочалками спину, руки и ноги, мылили голову, потом парили в бочке с горячей водой и, завернув в простыни, отнесли в пристройку господского дома.
Маленькая, полутемная комнатка была заставлена коврами и мягкими шелковыми подушками. Принесли еду: жирный плов, верблюжий кумыс и сладкие орехи.
Иосиф тотчас разделался с едой, зная, что в его положении принято наедаться досыта, и улегся отдыхать, радуясь, что его никто не неволит.
Заглянувший евнух окурил комнату дымом, Иосиф уснул и спал долго-долго; во сне виделись ему мухи, жужжавшие возле кучи навоза, которым удобряли почву для ячменной рассады.
Ночью Иосиф проснулся от жажды. И опять принесли вкусную и жирную пищу, и опять он пил верблюжий кумыс и ел орехи, и опять комнату окурили приторным дымом, и он опять спал, и опять видел во сне мух и ряды высаженных им ростков ячменя.
Пробудившись, Иосиф долго лежал без движения, чувствуя слабость, лень и еще тревогу: «Неужели ты забыл угрозы гнусного рабовладельца? Месть, страшная месть ожидает тебя…»
Хотелось посмотреться в зеркало, но веки слипались, подушки манили, как магнит.
Когда принесли еду, Иосиф сказал:
— У меня на языке прыщ, дайте зеркало.
— Зеркало не положено. Ешь, да поскорей!
— Есть не буду, пока не принесете зеркало.
— Мы лекаря покличем.
— Но без осмотра языка я не притронусь к пище!..
Через некоторое время передали крошечное зеркальце.
Иосиф взглянул на себя и увидел, что заплывает жиром, как индюшка: физиономия округлилась, глаза сделались безразличными и равнодушными.
— Мерзавцы! — Иосиф сунул слуге зеркало и велел немедленно убирать принесенные яства.
Честно говоря, ему хотелось есть, очень хотелось есть, — человек, лишенный самостоятельной жизни, быстро приспосабливается к любому предложенному режиму, — но Иосиф догадывался, что беспрекословное выполнение воли хозяина окончится для него самым прескверным образом.
Прибежали хозяйские слуги, повалили Иосифа, стали лить в горло кумыс, и ему приходилось глотать, чтобы не захлебнуться. А потом он впал в полное безразличие: видимо, в кумыс подмешали сонного зелья.
Когда Иосиф проснулся, на него смотрел коротышка-хозяин. Руки за спиной. На роже — довольная ухмылка.
— Плод созревает, — похвалил он своих слуг, — цена повышается… В баню пока не водите, делайте массаж, пусть больше спит.
— Послушайте, — сказал Иосиф. — Я знаю историю и географию, алгебру и геометрию. Я мог бы обучать ваших детей, клянусь, я бы старался.
— У меня нет детей, раб.
— Но, может быть, есть родственники, которым вы завещаете свои богатства. Человек должен жить не только в настоящем, но и в будущем.
— Не дерзи, негодник, не то вновь спущу с тебя шкуру! Я хочу жить сейчас, а что случится потом, меня не интересует!
Иосиф понял: ничто не переменит его доли.
— Потом вас закопают в землю, хозяин, и все ваши богатства растащат проходимцы. Никто не вспомнит, что жил на земле богатый, но глупый человек.
— Я глупый, но я научу тебя хрюкать, — с ухмылкой сказал хозяин. — Мне не нужны ни твои географии, ни твои истории, мне нужна твоя заплывшая жиром шкура…
Иосиф погибал. Еда и сон с каждым днем убивали в нем энергию, развивали лень, даже думать о чем- либо становилось все более трудно, все более обременительно.
«Как легко превратить человека в самое жалкое животное! Достаточно убить в нем жажду правды… И праздность, праздность — вот что сокрушает силы, они уже не ищут себе применения… Страх перед мыслью, исследующей жизнь, — это страх перед самой жизнью, потому что вне мысли никакой мир не может быть полным, стало быть, совершенным: мысль, приближающая к правде, — самое человеческое из творений человека…»
Всплески самоукоров становились с каждым днем все глуше, вязкое состояние уюта засасывало перекормленный, измученный непрерывным отдыхом организм.
Иосиф погибал, силы протеста в нем подавлялись едой и нараставшей усталостью. Однажды, когда он «страдал», говоря себе (в который раз!), что с завтрашнего дня возьмет себя в руки и начнет совершенно иной образ жизни, а может быть, осуществит побег, вдруг червячком шевельнулось: «А зачем? Что переменится? Разве есть жизнь за пределами той, которой живешь? Раб — ну и что? Раб лучше, чем труп…»
Душеловка захлопнулась, Иосиф перестал быть Иосифом: это было уже вспучившееся, как на дрожжах, перекормленное, ничтожное создание, в котором, верно, даже мозги заплыли салом…
Можно вообразить дальнейшую его судьбу, если бы не случилась перетряхнувшая все перемена.
