Я понимал всю нешуточность затеи.
— Кто может лично опознать человека, которого мы ищем? И кто занял в этом доме круговую оборону? А если это совсем другие лица?
Мои слова попали в цель. Глобин нахмурился:
— Ты, Пекелис, неглупый человек. Очень неглупый человек… Прохорова знает господин Цвик.
— Пусть идёт он. Вместе с Мурзиным, так мы проверим и этого человека. Ну, а для страховки я бы добавил к ним Леопольда.
Глобин прищурился.
— Леопольд — не то… Пойдёшь ты, как самое сильное звено в нынешнем раскладе!
На это, собственно, я и рассчитывал.
— Условия, которые мы должны предъявить человеку, если он окажется именно тем, кто нам нужен? — я спросил это с тяжёлым вздохом, но и с решимостью бывалого человека.
— Условия?..
Мне показалось странным, что важнейший вопрос застал Ефима Соломоновича врасплох.
Он проколебался пару секунд и выдавил с усмешкой, показав крупные, но редко посаженные зубы субъекта с неустойчивой психикой:
— Он должен добровольно сдаться… Мы обещаем ему жизнь и хорошие деньги за некоторые сведения, которые сегодня уже не составляют государственной тайны… Россия антисемитов проиграла историческое сражение. По крайней мере, триста лет ей придётся теперь стоять на коленях… А, может, и гораздо больше!..
Глобин поговорил вполголоса с командиром омоновцев, махнул нам рукой, и мы пошли.
Я чувствовал приподнятость духа и невесомость в теле, как при всяком ответственном предприятии.
Дом, к которому я повёл парламентариев, размахивая палкой с привязанным к ней белым носовым платком, находился на расстоянии 250–300 метров.
Мы прошли уже метров сто вдоль пустыря, называемого улицей Розы Люксембург, когда я обратил внимание на то, что господин Цвик тащит в руках тяжёлый портфель.
Позади осталось оцепление, и ветер дул нам в спину.
— Господин Цвик, что это Вы тащите?
— Вода и пища для окружённых. Это передал мне Глобин… Но мне кажется, это система акустического наблюдения…
Сказано это было неуверенным голосом, выдававшим страх. «Трусит?..» Я взглянул на Цвика. Он был бледен и едва держался на ногах.
— Павел Павлович, — обратился я к Мурзину. — Помоги товарищу. Он не знает, что несёт, и потому перепуган.
Мурзин шёл позади всех.
— Он не знает, а я знаю, — отвечал Мурзин в своей обычной манере. — Адскую машинку он тащит, вот что… Разве этих людей интересуют идеи? Их интересует только то, чтобы нигде не было никаких идей… Особенно честных и благородных…
Метров сто уже до дома оставалось. Мы взяли вправо и шли у каменистого ложа ничтожного горного ручья, в период дождей превращающегося в гудящую реку, по которой катятся тяжеленные камни.
Господин Цвик внезапно остановился и поставил портфель на асфальт.
— Да, это бомба, — обречённо сказал он. — Разве им жаль наших жизней?
— Что же ты, старая сука, молчал всю дорогу? — возмутился Мурзин.
Он снял с себя пиджак, обкрутил им портфель и, держа весь этот смертоносный груз у груди, стал спускаться к ручью.
— За мной, ребята, не отставать. Если они заметят подвох, нас до срока отпоют ангелы.
Я понял манёвр. Спустившись к ручью, Мурзин на самое короткое время пропал из виду для тех, которые, конечно же, тщательно наблюдали за нашим передвижением.
Вмиг портфель был пристроен в первую попавшуюся выемку невысокого берега, а пиджаком накрыт крупный камень.
Осторожно перейдя каменистое ложе ручья, мы оказались на выжженном солнцем поле уже в каких-нибудь шестидесяти метрах от дома, не подававшего, впрочем, никаких признаков жизни. Кстати, из дома могли видеть и, вероятно, видели оставленный портфель.
Я усердно изображал парламентёра. Мурзин тащил «портфель». Группу замыкал, спотыкаясь от своих переживаний, не понятный мне человек, в порыве страха раскрывший тайну, которую он, скорее всего, не имел права раскрывать.
«Знал ли он обо всём коварном замысле, так чётко обрисованном репликой Мурзина?..»
— Стоять на месте! — вдруг послышался окрик. — Куда идёте? Чего надо?
— Пстро, — обрадовано протянул Мурзин, узнав голос. — Скорее открывай хату! Мы парламентёры! Башку напекло, мать их в левую ноздрю!..
И в самом деле, дверь вскоре отворилась. Я шагнул в тёмное чрево дома вслед за Мурзиным, переступив через низкий порог…
И тут — прогремело. Взрыв необыкновенной мощи вздыбил полотно дороги. Чёрный гриб вырос над землёй, закрыв солнце. Слух отключился — уши словно проткнули кольями.
Я обернулся и — не увидел господина Цвика. Впрочем, я увидел его в следующую секунду: он лежал на земле в трёх метрах от порога среди выбитого из окон стекла. Глаза и рот его были открыты.
Нигде никаких следов ранения. Но он был мёртв. Мурзин пощупал пульс.
— Не выдержало сердце. Он ожидал взрыва…
В человеке, распахнувшем перед нами дверь, я узнал таксиста, который когда-то завёз меня к Мурзину. Он был хмур и сосредоточен.
— Ну, вот, мы все здесь — свои, — тихо сказал Мурзин. — Веди к главному на совет.
Пожилой таксист, прижимая под мышкой автомат, повёл нас в бетонированный подвал, откуда открылась панорама на дорогу. Вдали отчётливо виднелись машины, два БТРа и группами — люди.
Амбразуры шли по всему периметру фундамента.
Было темновато. Или это мне казалось, всё ещё ошеломлённому поворотом событий?
— Поднимемся на веранду, — послышался голос высокого пожилого человека, который вёл круговое наблюдение, переходя от одной амбразуры к другой. — Светлые люди должны разговаривать там, где достаточно света.
На веранде Мурзин представил меня Алексею Михайловичу Прохорову. Старик выглядел устало, но держал себя в руках.
— Ну, что, друзья? — сказал он, когда мы присели вокруг него на веранде, выходившей в сторону пологого холма. — Всё на свете должно иметь своё завершение, и этого не нужно пугаться. Борьба была — борьба остаётся. Если я сдамся, мне уже не видеть воли, а ваши шансы осложнятся. — Он помолчал. — Не всё было достойно в нашей жизни. Видимо, не всё… Но идеалы остаются и потому надо найти в себе силы для достойного финала…
Я хотел сказать ему, что я был, возможно, свидетелем смерти его сына. Героической в любом случае смерти. Но я понимал, что это неуместно.
— За нами не заржавеет, — хрипло произнёс Мурзин. — Бояться нечего и незачем: мы не чужого ищем, мы своё вызволяем. А победа — впереди!
— Ну, что ж, прощайте, — Алексей Михайлович встал и крепко пожал нам руки. — Россия — это и те, которые живут неприметно и. уходят молча.
— А Петро? — спросил я у Мурзина, когда мы оказались вновь у дверей.
— У него свои счёты. Нам встревать туда не положено…
На улице мы подняли мёртвое тело Цвика. Мурзин — за ноги, я — за руки, перенесли его к асфальту пустынной улицы Розы Люксембург. Не сговариваясь, положили тяжёлое тело на бровке и пошли в направлении городка. Медленно, как после тяжёлой, выматывающей работы. Мы, действительно, очень устали — от переживаний, указывающих на нашу обречённость.
— Ты никого не видел и ни с кем не говорил, кроме этого Петра, — предупредил Мурзин.
