Между тем мать кончила синить, выжала белье и, взглянув на ходики, висевшие на стене, увидела, что уже поздно и белье придется оставить до утра. Она пожалела, что насинила его, хотела снова залить водой, но, раздумав, сложила на скамейку, в тот самый угол, куда Ваня засунул свои модели. Но этого Ваня не видел. Он спал, и с лица его не сходило выражение удовольствия и гордости.
Утром его разбудил сердитый голос матери. Он увидел ее у окна. Она разглядывала на свет простыню. На влажном полотне видны были большие ржавые пятна. Такие же пятна были на полотенцах, юбках и на новой рубахе отца.
— А-а, пропасти на него нет с его гвоздями и железками! — кричала мать. — Все белье перепортил, окаянный! Ржавчину — разве ее отмоешь? Ввек не отмоешь! Давно бы мне сжечь все эти игрушки! Весь дом загадил!
Ваня вскочил с кровати и босиком, в одной рубашке бросился в кухню, в угол, куда вчера сложил модели. Их не было ни на лавке, ни под лавкой, ни в сенях. Чугунные дверцы плиты были открыты, и там жарко горел огонь…
А смятый паровоз лежал на раскаленных углях — он больше не свистел.
— Мои модели? — спросил Ваня тихо, обращаясь к матери.
— В печке твои модели! — сердито ответила мать.
— Мои модели, мои модели… — шептал Ваня.
Он с ужасом смотрел на мать. Светлые глаза его были широко открыты. Слезы капали на рубаху, на босые ноги.
— Писатели приехали…
И такое горе, отчаяние было на его лице, что, взглянув на Ваню, мать уронила на пол мокрое белье.
Через полчаса Ваня с матерью шли в 14-ю школу.
Они были расстроены, печальны, а на лице Вани еще виднелись следы слез.
Мать поминутно поправляла платок на голове и вздыхала.
Что скажет она писателям?
Сегодня было ясно. Над городом висело небо, очень синее, будто затвердевшее от мороза. Недалеко от школы Ваня увидел на тротуаре раскатанную мальчишками дорожку, покрытую темным льдом. Хорошо бы разбежаться и съехать на валенках вниз! Но Ване было не до того. Он отвернулся и прошел мимо.
Юные конструкторы уже собрались, когда Ваня пришел в школу. Писатель встретил его, как старого приятеля. Хрипя своей трубочкой, он сказал:
— Ну, Ваня, а мы тебя давно ждем. Показывай свои модели.
Но, взглянув на убитое лицо мальчика, на женщину, стоявшую рядом, он понял, что случилось несчастье…
— Нету у меня моделей, — сказал Ваня, силясь не плакать, — она их сожгла в плите.
Писатель выхватил изо рта свою трубочку и нахмурился:
— Как сожгла?
— Да, сожгла, — печально сказала женщина.
Писатель развел руками и с досадой посмотрел на мать:
— Да понимаете ли вы, что сделали? Разве можно так обращаться с ребенком? Сегодня сожгли его модели, завтра сожжете книги. Что же это такое? Значит, вы не любите его?
Мать стояла неподвижно, виноватая и растерянная.
Юные конструкторы, сбившись в кучу, смотрели на нее недружелюбно.
Все молчали.
— Родные мои, — сказала она, — как же я его не люблю? Уж как мне трудно — и на работе и дома, — а сама на три рубля ему гвоздей купила. На три рубля! Сладу с ним нет. Придет к отцу в депо — по станкам шмыгает, пробует, руки себе все ободрал. А недавно так Федор Тимофеевич из-под паровоза его вытащил. Интересуется. Того и гляди, ему голову оторвет. Все гвозди из стенок повыдергал. Прихожу я раз под выходной, гляжу: сидит за столом, а на столе ходики — все по колесам разобраны. Я, конечно, кричу. Ходики-то пять рублей стоят! А он мне: «Не кричи, мама, я сейчас соберу». И собрал. Вот уж третью неделю ходят.
Писатель гладил Ваню по голове, а Ваня с горечью поглядывал на стол, где лежали принесенные ребятами модели.
Тут были тракторы с колесами, выкрашенными чернилами, автомобили с осями, сделанными из карандашей, — ничтожные вещи по сравнению с тем, что вчера еще было у Вани.
Писатель утешал его. Говорил, что в городе открывается на-днях детская техническая станция, что он пришлет ему из Москвы настоящий железный конструктор с гайками и французский ключ.
Потом они сидели рядом за столом, и писатель читал детям свою новую книгу о первом пароходостроителе.
Ваня любил слушать о смелых изобретателях. И когда он услышал, что никто сначала не верил в пароход, не хотел сесть на него, глаза у Вани наполнились слезами. Он вспомнил свое собственное горе. Но ничего! Все-таки сделали пароход.
— «И вот поплыл пароход по реке…» — прочел писатель и на мгновение остановился, чтобы глотнуть из стакана воды.
А Ваня блестящими глазами обвел ребят и, закинув голову, вдруг торжественным голосом добавил:
— «…изрыгая клубы черного дыма».
АНДРО ИЗ СТОЯНОВКИ
НА ИТАЛЬЯНСКИЙ пароход «Компидолио», совершавший рейсы между Бриндизи и Одессой, сел в Бургасе старик-болгарин. С ним был мальчик в толстых башмаках и в рваной куртке из домотканой абы[61], маленький, с лицом смуглым, как запеченное в золе яйцо. Мальчика звали Андро. А старик был его дед, огородник из села Стояновки, под Бургасом.
Матери Андро не помнил: она умерла давно. Отец же два года назад, во время крестьянского восстания в округе, был арестован префектом, избит до полусмерти и посажен в тюрьму.
— Нет правды! — сказал тогда дед. — Эх, нет правды, Андро! Не растет она на нашей земле. Кто взял меч в правую руку и держит его, тот господин. А господин не любит работать, а любит хорошо жить.
Андро не понял тогда слов деда, но правда представилась ему чем-то вроде нежного сорта картошки, которую дед никак не мог вырастить на своем огороде.
Вскоре отец бежал из тюрьмы и полтора года спустя прислал в Стояновку письмо, в котором звал деда и Андро к себе, в Советскую Россию.
— Где это? — спросил Андро у деда.
— Далеко, — ответил дед. — Холодно там, Андро. Я боюсь морозов.
— А правда не боится морозов?
Дед не помнил уже своих слов о правде и сказал:
— Что ты глупости спрашиваешь, Андро?
Тогда Андро сказал:
— Дед, давай поедем завтра.
Но пока жива была старая бабка, прихрамывавшая последнее время, дед не соглашался ехать. Неделю назад не стало и бабки. Дед надел свой праздничный люстриновый пиджак, причесал бороду, вдел серебряную серьгу в ухо и пошел сдавать свой огород, который он снимал в аренду у мельника Словейко.
За месяц, пока дед хлопотал, пока друзья его сына с трудом добывали деду право на выезд, Андро
