— И Матюшкин хороший, только за борт любит ездить при малейшей непогоде. Я так мыслю, Матвей Никифорович, что и из него получится добрый моряк. Хоть его и тошнит от качки, а все ж таки его тянет в море, а не в гостиницу. Ведь делаем же мы моряков, — да еще каких! — из пензенских мужиков, отродясь не видавших моря...
На палубе Литке всегда старался держаться поближе к Врангелю, если, по случаю штормовой погоды, всем приходилось работать наверху. Остальное же время они проводили в совместных чтениях, совершенствовались в морских науках и иностранных языках.
Но кто являлся предметом особых, чисто отеческих забот Головнина, так это гардемарины. Он был строг с ними, как, впрочем, и со всеми, взыскателен, но и сам делал все и требовал от своих помощников, чтобы корабль был для этой четверки будущих офицеров русского военного флота не только школой, но и родным домом.
Во время плавания вокруг мыса Горн одна из ночей выдалась особенно тревожной. Фрегат сильно трепало. Густая крупа, которую несло сплошной массой по ветру, секла лицо, слепила людей и делала палубу такой скользкой, что по ней можно было ходить, только держась за леера. От водяных брызг, заносимых ветром, палуба, шлюпки, ванты я ростры, лежавшие между фок- и грот-мачтами, покрылись льдом.
В довершение этого один особенно большой вал, вышедший из-под кормы, с такой силой ударил в судно, что выбил рамы и щиты в капитанской каюте и залил ее водой.
В эту ночь Литке с Врангелем ни на минуту не покидали палубы, держась рядом, и с этой ночи их дружба особенно окрепла.
Когда буря стихала, на фрегате наступали морские будни, и люди, привыкшие к напряженной борьбе со стихиями, начинали скучать от однообразия дней, ибо, кроме бурного, пенистого моря и неба, по которому без конца, без просвета неслись куда-то низкие, точно дымные, облака, ничего кругом не было.
Новый 1818 год встретили на траверзе мыса Горн. По этому случаю Головнин приказал отпустить команде лишнюю порцию вина и выдал жалованье в первый раз за все плавание не только по двойному окладу, но и по золотому заграничному курсу.
Это так обрадовало матросов, что, помимо пения и пляски, было решено играть комедию собственного сочинения, которая называлась «Добрый чорт и злой пастух».
Когда Шкаев явился к Василию Михайловичу за разрешением на спектакль, тот сказал:
— Добро задумали. Ничто так не способствует здоровью служителей, как веселье, особливо в столь трудном походе, как наш. Кто же сочинитель сей комедии?
— Все помалу сочиняли, а на бумагу писал Скородум.
— Молодцы! — похвалил Головнин. — Играйте. Всем сочинителям выдам особливое награждение, а команде — угощение.
Спектакль происходил на палубе, под завывание ветра в снастях, при качке, с которой могли бороться только крепкие ноги моряков, и сопровождался громким хохотом и одобрительными замечаниями со стороны зрителей.
Собственно говоря, ни чорта, ни пастуха в пьесе не было. По объяснению авторов такое название пьесе было дано для большей «зазвонистости». Главными действующими лицами этой комедии являлись моряки — один старый и бывалый, другой молодой, идущий в дальнее плавание впервые. Они поочередно ставили друг друга в смешные и глупые положения, основанные на взаимном обмане, ибо старый моряк выдавал себя за новичка, а молодой — за старого, опытного морского волка.
Когда спектакль закончился и зрители стали расходиться, еще продолжая весело смеяться, Головнин сказал матросам:
— Пока мы смотрели вашу комедию, закончился обход мыса Горн, сиречь мы с вами не только благополучно, но даже весело перешли из Атлантического океана в Тихий в самом несносном месте. Поздравляю вас с переходом в другое полушарие!
Едва Василий Михайлович произнес эти слова, как ветер сразу стих и паруса повисли, словно природа решила дать отдых и им и людям.
Это было 16 января.
Штиль продолжался несколько часов. Потом подул ветер с юга, самый благоприятный для мореплавателей, и «Камчатка» спокойно продолжала свой путь вдоль берегов Чили.
Глава двенадцатая
ВИЦЕРОЙ ИСПАНСКИХ ВЛАДЕНИЙ
Попутные ветры не прекращались, и «Камчатка» шла своим полным двенадцатимильным ходом вдоль берегов Чили и Перу.
По пути видели трех корсаров, но, очевидно, рассмотрев на шлюпе военный флаг, они приблизиться к нему не посмели, в то время как испанские суда они брали подле самой гавани.
Седьмого февраля по случаю внезапно прекратившегося ветра «Камчатка» вынуждена была бросить якорь при входе в перуанский порт Каллас[18], ближайший к перуанской столице, городу Лиме.
Лишь стали на якорь, как подошла шлюпка под испанским флагом с унтер-офицером- квартирмейстером, который осведомился, откуда пришли, и спросил, нет ли писем из Испании. Тот же квартирмейстер сообщил, что месяца два назад в Каллас заходили два больших русских корабля Российско-Американской компании — «Суворов» и «Кутузов», шедшие в русские владения в Северной Америке.
Это известие Василий Михайлович воспринял с большим удовлетворением: значит, и эти русские суда, покинувшие Кронштадт ранее его, благополучно прошли мыс Горн.
На рассвете, воспользовавшись легким ветром, «Камчатка» подтянулась в порт, салютуя крепости семью выстрелами.
Как только встали на якорное место, на берег съехал клерк Савельев, чтобы закупить свежей провизии, а на шлюпе появились первые гости — местные испанцы. Все они были одеты в белые холстинковые фуфайки без галстуков, в широкие панталоны. Круглые соломенные шляпы с широкими полями прикрывали их лица, как зонтиками.
Вслед за гостями явился на шлюп и офицер от начальника порта, сообщивший, что от вицероя пришло срочное повеление: «Делать капитану русского судна пособия, какие он только изволит потребовать».
Головнин поблагодарил испанского офицера, сказав, что он ни в чем не нуждается.
Между тем гости, осмотрев судно, съехали на берег. Но едва их шлюпки отошли от борта «Камчатки», как к трапу шлюпа приблизились новые шлюпки с гостями, во главе которых оказалась какая- то генеральша, женщина очень красивая я, видимо, весьма живая, но такая полная, что едва смогла подняться по трапу при общей помощи и всеобщем веселом смехе, причем громче всех смеялась она сама, отнюдь не обижаясь на такой веселый прием. Испанцы оказались весьма склонными ходить в гости.
Головнин, вообще недолюбливавший праздных людей и скучавший в их обществе, однако, принимал гостей в высшей степени радушно, рассматривая палубу «Камчатки» как малый Г клочок своего отечества и зная, что по тому, как он и его офицеры отнесутся к иностранцам, здесь будут судить о русских вообще.
На следующее утро на «Камчатку» явился вицеройский камергер, яркий, как петух, в своем красном мундире, обшитом широким серебряным позументом, при шпаге.
При камергере в качестве переводчика прибыл проживавший здесь главный фактор Филиппинской
