— Когда мы шли к шлюпкам, он был на берегу. Потом словно сквозь землю провалился. Ежели бы его схватили островитяне, так он крикнул бы.
— Могли сделать сие так, что он и пикнуть не успел, — отвечал Рикорд, вполне разделявший беспокойство своего друга.
— Может статься, и так... Во всяком разе, с рассветом высажу всю команду под ружьем на берег. Может, придется взять заложниками сыновей Гунамы и сим способом заставить его выдать Тишку живого или мертвого.
— Утро вечера мудренее. Иди спать, Василий Михайлович, — советовал Рикорд. — А я с Рудаковым постою на вахте.
— Нет, нет, — отвечал Головнин. — Меня разбирает такое беспокойство, что я спать не могу. Ты не можешь вообразить себе, сколь мне претит объявлять войну сим несчастным островитянам. Я крепко хотел бы, чтобы мы расстались друзьями, чтобы у них остались добрые воспоминания о русских людях, побывавших на их острове. Но что же делать, ежели они убили Тихона?
Что же было с Тишкой?
Когда, собираясь ехать на шлюп, Головнин с офицерами направился к баркасам, Тишка спрятался в кустах и стал дожидаться ночи, а когда совершенно стемнело и жизнь на острове замерла, он начал пробираться к запрещенному мысу.
Лес в этом месте был особенно густ, и Тишке пришлось буквально продираться сквозь заросли, пока он случайно не попал на тропинку.
Тропинка вывела его к какой-то загородке, и Тишка стал искать в ней прохода, желая узнать, что тут отгорожено островитянами. Но прохода не было видно. Он нашарил рукой в темноте какой-то странный круглый предмет, похожий наощупь на кокос, надетый на кол, вбитый в землю. По другую сторону тропинки на другом колу оказался второй кокос.
«Что это такое?» — недоумевал Тишка.
И вдруг ему пришло в голову, что это вовсе не кокос, а человеческий череп, подвешенный на кол вот так же, как в России подвешивают конские черепа на пчельниках. Эта мысль быстро перешла в уверенность.
Тишка испугался и хотел бежать, но потом, рассудив, что бежать все равно некуда, пошел, стараясь не шуметь, вдоль загородки и шел до тех пор, пока не услышал не то старческое бормотанье на непонятном языке, не то тихое пение. Одновременно он увидел мелькающий в темноте дымный огонек и почувствовал запах какого-то незнакомого, душистого дыма.
Тогда он влез на изгородь, откуда его глазам предстала следующая, полускрытая ночной темнотой, картина.
Шагах в десяти-пятнадцати от изгороди при свете звезд виднелась бесформенная масса какого-то низкого строения, перед которым тлел небольшой костерчик, распространявший тот приятный запах, что почувствовал Тишка. Должно быть, сидевший у костра человек, черный и нагой, судя по голосу — старик, совершенно лысый (на его темени временами появлялся отблеск огня), жег на костре ароматичные листья какого-то растения.
Старик вертел в руках странный круглый предмет, похожий на те, что торчали на кольях, и то держал его над дымом, то оглаживал руками, продолжая все время гнусавить, ровно комар.
Через некоторое время старик поднялся и ушел со своим шаром к шалашу, но скоро снова вернулся к костру и продолжал свое дело.
«Видно» другой череп или орех, что ли, взял коптить», — решил Тишка.
Но тут вдруг кто-то схватил его за ногу и с силой потянул книзу. Тишка так испугался, что упал на землю, думая, что это зверь.
Но то был не зверь, а Ята, который тащил его прочь от этого таинственного места, повторяя все время одно слово: «Табу! Табу!» (Нельзя!).
Так, держа Тишку за руку, он привел его на берег, все время что-то тревожно бормоча по-своему, усадил в свою кану и отпихнулся длинным веслом от берега.
...Была глубокая ночь, когда часовой, стоявший на борту «Дианы», услышал плеск весел и тихие человеческие голоса.
— Кто гребет? — громко спросил он. В ответ послышался голос Тишки:
— Симанов, ты? Это, слышь, я, Тихон. Доложи вахтенному офицеру, чтобы пустил на шлюп.
— Где ты пропадал? — спросил Симанов.
— Потом все обскажу, — отвечал Тихон. — Иди доложись.
— А это кто с тобой? — не унимался Симанов.
— Это Ята, парнишка Гунамов.
— Ох, парень! — вздохнул Симанов. — Непутевый ты какой-то. Мы уже думали, что тебя на берегу схватили. На шлюпе полное беспокойство. Сам Василий Михайлович не спит из-за тебя. Макаров чуть не плакал, как пошел тебя искать на шлюпке. Баркас вдогон послали, и сен минут в заливе тебя ищут, а ты гуляешь с черными ребятами.
Услышавший этот разговор Рудаков тотчас же приказал спустить штормовой трап, а сам пошел доложить Головнину, что Тишка нашелся.
— Где ты пропадал? Гляди, сколь много хлопот всем наделал! — с напускной строгостью обрушился Василий Михайлович на Тишку, радуясь в душе, что тот нашелся живым и невредимым.
Тишка смущенно молчал.
— Говори! Чего же ты молчишь?
— И сам не знаю, — простодушно отвечал Тишка.
— Путаешь. Рассказывай, где ты был, — продолжал свой допрос Головнин.
— Вы сказали, что дорого дадите, чтобы вызнать, что там делается, на носу...
— На мысу, а не на носу. Ну? Дальше!
— Ну, я и остался поглядеть.
И когда Тишка рассказал, как было дело, то Василий Михайлович заметил:
— Счастье твое, что тебя встретил Ята.
— Он, слышь, за мной доглядал все время, — пояснил Тишка.
— А то бы и твою умную голову закоптил старик.
— Може, и закоптил бы, — согласился Тишка. — Разве они что разумеют?
— Чем же ты думаешь отдарить Яту за твое спасение? Кстати, где же он? Ведь вы были вдвоем.
— Уплыл, как я ступил на трап. Ему тоже от своих хорониться надо. А отдаривать, так за что? Разве я его просил?
— Так ведь он же тебя спас! — изумился Головнин.
— Ну, хотел дать одну пуговицу, а раз вы так говорите, то теперь дам две, вот и квит.
— Нет, пуговицы за такую услугу мало, — сказал Василии Михайлович. — Сними у меня со стены охотничий нож в блестящих ножнах и отдай ему. Он и мне руки развязал.
— Как прикажете,— согласился Тихон, — А по-моему, так зря это, право... Мы ведь, знаешь, что с этим Ятой?
— Что? Чего еще натворил? — испугался Головнин.
— Не-ет... — улыбнулся Тишка. — Мы теперь с ним вроде как братья.
— Братья? — удивился Василий Михайлович. — Когда же вы успели побрататься?
— А я болей уж не Тихон, а Ята, а он Тихон, — не выдержав, засмеялся Тишка.
— Вы обменялись именами! — догадался Головнин, вспомнив весьма распространенный на островах Тихого океана обычаи братанья.
— Ага. Продал черному душу, — неожиданно вздохнул Тишка.
— Когда же это вы обменялись?
— А даве, как вы сидели в гостях у Гунамы.
— Как же ты теперь покажешься матери? — улыбнулся Головнин.
— Матери я не скажу. Только вы уж тоже... Василий Михайлович обещал молчать. Восток уже посветлел.
— Гляди, уж светает, — сказал Головнин Тишке. — Из-за тебя я гонял всю ночь шлюпку да баркас с
