распространился приятный запах свежего дерева, снега и мороза, который принес с собою Тишка, ездивший на собаках за дровами далеко, верст за двадцать от поселка, а ближе по малолесью дров тут было не достать.
Здесь, на Камчатке, Тишка стал похож на завзятого охотника-камчадала и так же ловко, как они, носил их одежды, сшитые из сивучьих шкур, правил нартами, спал на снегу, когда метель застигала его с Василием Михайловичем в дороге. И даже камчатские ездовые собаки, злобные и своевольные звери, слушались его лучше, чем других каюров.
Однако он не уставал их бранить и сражаться с ними, чем всегда приводил Василия Михайловича в веселое состояние духа. Вот и сейчас, увидев Тишку, его красное от мороза лицо, зоркие глазки, весело глядевшие из-под огромного сибирского малахая, он отбросил в сторону всякие мысли о Наполеоне и Нидерландах и повеселел, как все остальные.
— Что с твоими собаками, Тишка? — спросил он. — Привез на них дрова?
— А то нет разве? отвечал Тишка. — Только все равно пропасти на них нет! — и он плюнул с досады. — Всю скотину порезали. Ни курицы, ни поросенка из-за них во всем поселении не найдешь. И что это за сторона такая, где мужики на собаках ездят? Ужели Расея?
Все захохотали. Засмеялся даже мрачный Мур, весь вечер просидевший в углу.
— Расея, Тишка, Расея, — ответил, смеясь, Василий Михайлович.
А Тишка, вдруг сняв малахай и подняв палец кверху, сказал:
— Послушайте-ка, как запели мои соловьи.
Все прислушались. Сквозь толстые стены дома доносился все нарастающий, томящий душу звук, давно знакомый всем местным жителям. Василий Михайлович накинул на плечи доху и вышел на улицу. Вслед за ним вышли и остальные. Поселок уже спал. Людей не было видно. А звук все разрастался, поднимаясь к холодному зеленовато-синему небу, усыпанному звездами. То выли собаки, встречая полночный час. В каждом дворе, в каждом стойбище, окружавшем поселок, сидели они, привязанные к кольям, вбитым в землю, или к молодым елочкам, и, подняв морды к небу, выли, будто звали кого-то в свидетели своей тоски.
Моряки стояли и слушали. Большая луна стояла высоко в небе, освещая гавань и ближние горы, откуда дул ветер, предвещая к утру буран. Но небо еще было чисто, и «Диана» во льду была хорошо видна. Мачты ее поднимались ввысь, и по ним снизу вверх пробегали живые искры, рожденные лунным светом. Прямо над неподвижным кораблем горела Полярная звезда, всегда зовущая мореплавателей в путь.
И моряки смотрели на нее с надеждой и ожиданием.
Глава третья
К КУРИЛЬСКИМ ОСТРОВАМ
Наступил наконец день, когда «Диана» после долгов камчатской зимы вновь оделась парусами.
Прорубив лед в Петропавловской гавани, Василий Михайлович Головнин под вечер 25 апреля 1811 года вывел свои шлюп в Авачинскую губу и через несколько дней был уже в открытом море.
Это плавание в большей мере, чем другие, волновало Василия Михайловича, ибо он был не только искусным капитаном, но и ученым-путешественником, для которого наука была превыше всего. Море же, по которому он шел теперь, было еще мало известно мореплавателям, а острова, к которым он направлялся, еще не были описаны никем. И рассказать о них было заманчиво для ученого.
Василий Михайлович решил начать описание Курильских островов от пролива Надежды меж островами Машуа и Рашуа, где уже побывал Крузенштерн, и продолжать ату опись к югу, до самого Матсмая. Потом, миновав северную сторону этого острова, следовать вдоль восточного берега Сахалина, чтобы закончить лето описаниями Татарского берега и островов Шантарских.
Предстояло много трудов.
Свежий ветер сопутствовал плаванию. «Диана» шла хорошо, неся все паруса. Великий простор холодного моря лежал впереди. И даль была холодна и ясна. Но море не радовало глаза яркой синевой, Как в южных широтах. Цвет его был бледнее, суровее. Чувствовалось, что Северный океан очень близок.
Но жизнью море было здесь так же богато, как и под горячим солнцем юга. Из воды то и дело высовывались головы тюленей, с крайним любопытством, свойственным этому зверю, поглядывавших на корабль. Дельфины ныряли за обоими бортами судна, неся на спинах детенышей. Кружились в воздухе морские орлы, изредка падая на волну за добычей.
Курильские острова открылись взору мореплавателей длинной темной грядой. Легкий дым, как бы постоянный пар или куренье, стоял на краю горизонта, над смутным очертанием голых каменных гор.
Обратясь лицом к океану, они словно сторожили это море и лежащий за ним берег русской земли.
Первого мая «Диана» вошла в пролив Надежды. Здесь ей встретились сильные, спорящие с ветром течения, производящие страшную толчею, отчего волна поминутно теряет свое направление. Такие места моряки называют «сулоями». Их любят морские птицы, которые во множестве держатся здесь.
И верно: с «Дианы» можно было наблюдать огромные стаи топорков, старичков, чаек-говорушек. Однажды невысоко над самым шлюпом скользнул в воздухе северный альбатрос. У него было белое оперение всего тела и черные, очень острые крылья, красные лапы и желтый клюв. Вокруг корабля стадами плавали касатки.
«Диана» пошла к острову Кетою и обогнула его. Здесь птиц было мало, летали одни гренландские голуби-старички, из которых несколько молодых село на палубу, где они тотчас же были пойманы Тишкой. Однако мясо их оказалось невкусным и пахло рыбой.
Но не птицы занимали русских моряков. Перед «Дианой», плывущей вблизи острова, открылась неширокая полоса воды. Залив ли это, вдающийся в прибрежные горы, губа ли, промытая рекой, или узкий пролив, которым можно будет выйти на западный берег острова? Еще ни один мореплаватель не заходил сюда.
Василий Михайлович осторожно повел «Диану», и она вошла в неширокую полосу воды, углубляясь все дальше и дальше. Ни подводные скалы, ни берег не преграждали ей путь, и к вечеру «Диана» вышла на западную сторону острова Кетоя.
В этот вечер Василий Михайлович испытал большую радость: «Диана» первой прошла через вновь открытый пролив. В волнении он нанес этот пролив на карту и назвал именем своего корабля — проливом «Дианы». Так делал не один Головнин. Другой русский мореплаватель, Крузенштерн, тоже назвал открытый им пролив между островами Машуа и Рашуа именем своего корабля — «Надежды». Так сделал и француз Лаперуз, пройдя первым между о. Чирпой и Симусиром и дав проливу не свое имя, а имя своего фрегата — «Буссоль». Скромность приличествует истинному мореходцу. Пусть другие помнят и наносят на карту его имя.
«Где ты теперь, отважный Лаперуз? — подумал при этом Головнин. — Какой смертью погиб? Вот уже двадцать три года, как нет о тебе известий. Ужели отечество твое забыло тебя настолько, что не может найти твоей могилы? Неужто сей жребий ожидает и нас? Как избежать его?»
Василий Михайлович позвал к себе корабельного кузнеца и велел ему выковать несколько медных дощечек и вытравить на них надпись, которая была бы издали приметна для плаза:
