такими предосторожностями. Разглядывая их, они переговаривались между собой.
— Алексей, что они говорят? — спросил Василий Михайлович у курильца.
— Они болтают, — отвечал тот, — что мы, должно, шибко нехороший люди, если так повязаны веревками.
— А вон тот старичок, что стоит с корзиной, о чем он просит начальника стражи?
Алексей прислушался к словам старого японца, который, кланяясь, что-то тихо и почтительно говорил начальнику. У старика на самом конце подбородка торчало несколько седых волос, сквозь которые просвечивала темная, иссохшая кожа. На голове его была широкая, грубо сплетенная из соломы шляпа. Это был простой рыбак из ближайшего селения.
— Он принес кушать, — сказал Алексей, — и просил начальника разрешить нам поесть.
Действительно, старик принес в большой корзине целый завтрак с сагой и стал потчевать пленников, которые были этим сильно тронуты.
Глядя на старика, Головнин подумал: «Нет! Не должно терять веры в человека, хотя бы муки твои были нестерпимы и смерть угрожала тебе. Народ есть народ. Он везде одинаков».
После остановки лодки снова взяли на бечеву и пошли дальше вдоль берега. День выдался ясный, безветренный. Горизонт очистился от легкого утреннего тумана. На дальнее расстояние были видны горы, берега, в том числе я берега острова Кунашира и той самой бухты, в которой японцы так вероломно схватили русских мореходцев. Но «Дианы» за мысами не было видно, и Головнин был этому рад: ее вид лишь усилил бы его страдания.
Как-то незадолго до заката солнца путники остановились перед кучкой шалашей, в которых жили курильцы. Обе четырехсаженные лодки, в которых везли пленников, были вытащены на берег, и собранные в огромном числе курильцы с криком поволокли их по земле не только вместе со связанными пленниками, но и с сидевшими среди них караульными на вершину горы, сквозь кусты и лес, прорубая дорогу топорами.
Это было так нелепо и дико, что русские пленники, будучи сами в несчастье, все же с глубоким сожалением смотрели на курильцев.
Между тем курильцы, потные, тяжело дышащие, втащив лодки на гору, сели было передохнуть, но японцы что-то крикнули им, они поднялись и потащили лодки к берегу небольшой, но глубокой речки, где лодки снова были поставлены на воду.
— Привыкли, должно быть, на человеке ездить, — вздохнул Шкаев. — Даже сидеть было тошно. Так бы встал да и пошел, если бы не веревки.
— Это верно, — сказал Головнин, — чего только с подневольным народом не можно сделать! Они не жалеют человека.
Эти горы явились каким-то рубежом. Перевалив через них, японцы сделались как будто менее жестоки со своими пленниками. Очевидно, лишь здесь они почувствовали себя в безопасности от ядер «Дианы».
Глава седьмая
ВОСЕМЬ ПЛЕННИКОВ И ДВЕСТИ КОНВОИРОВ
Чем дальше от гор убегала река, по которой плыли лодки с пленниками, тем шире и полноводнее становилась она. Кончились опасные перекаты, через которые японцы, работая шестами и веслами, проводили свои лодки с таким искусством, что заставили удивляться русских. Плыли еще шесть дней. Теперь уже не было задержки из-за препятствий. Быстрые воды горной реки как будто спешили доставить несчастных пленников куда-то, чтобы скорее пресечь их страдания.
Но японцы были не так милосердны. Лодки вошли, наконец, в большое озеро и плыли этим озером и другими, меньшими озерами всю ночь и весь следующий день, а пленники продолжали лежать, связанные по рукам и ногам. Веревки все сильнее врезались в тело, но конвоиры отказывались ослабить их. Русские моряки терпели нечеловеческие муки, но по-прежнему переносили их с твердостью и мужеством. Только Мур однажды воскликнул:
Зачем терпеть такие муки, ежели впереди нас все равно ждет смерть!
Не след, Федор Федорович, падать духом, — сказал ему на это Головнин, лежавший на дне лодки рядом с ним. — Не теряйте надежды, ибо она есть добрая спутница жизни!
Наконец, когда конвоиры увидели, что дальнейшего пути их пленники в таком состоянии могут не выдержать, они ослабили веревки и в одном селении позволили измученным людям погреться у костра.
На другой день двинулись дальше. Лодки были оставлены. Предстояло путешествовать сухопутьем. Японцы предложили нести пленников на носилках, но на это согласился лишь курилец Алексей, у которого болели ноги. Матросы все наотрез отказались от такого способа передвижения и заявили, что пойдут пешком, рассчитывая, что тогда японцы волей-неволей должны будут освободить им ноги от веревок и возвратить сапоги. При этом Макаров сказал своему конвоиру:
— Хочешь не хочешь, японец, а сапоги ты мне теперь отдашь! Это, брат, казенное имущество. Сапоги — не твои деревяжки.
Головнин стал рядом с матросами и тоже отказался от носилок. Хлебников и Мур последовали его примеру.
На этот раз начальник конвоя почему-то особенно старательно занялся порядком шествия. Он долго объяснял что-то солдатам, те суетились, бегали, хватали пленников за руки, расставляли их, очевидно, в указанном начальником порядке. Наконец все приготовления были окончены и шествие открылось.
Впереди шли два японца из ближайшего селения, с длинными палками в руках — проводники, указывающие дорогу. За ними следовали три солдата, шедшие в ряд. За солдатами — Головнин со связанными руками, справа от него — солдат, слева — работник с зеленой веткой в руках, которой он отгонял от пленника комаров и мух, сзади — другой работник, державший концы его веревок. За Головниным смена из шести курильцев несла носилки, в которых он отказался ехать, а рядом шли другие шесть курильцев, готовые сменить первых, когда те устанут.
В таком же окружении вели Мура и Хлебникова, за ними матросов и, наконец, несли на носилках Алексея, который, видимо, первый раз в жизни путешествовал таким способом. Конвой замыкали три солдата и множество прислужников, которые несли пожитки конвойных и съестные припасы.
Всего в этом шествии, сопровождавшем восьмерых пленников, участвовало до двухсот человек, и у каждого из них на поясе болталась деревянная дощечка, в которой было указано, к кому из пленников он приписан и что должен делать.
«Вот страна, где не знают, куда девать людей», — подумал Головнин, глядя на это шествие.
А матрос Шкаев сказал японцу, который отгонял от него мух:
— Чего ты крутишь надо мной веткой, как лошадь хвостом? Что мне мухи, когда у меня руки уже гниют от веревок!
Но вскоре пленники убедились, что Шкаев был не совсем прав: тучи комаров стали носиться над головами путников, впивались в лицо, забивались в уши, нос и рот, лезли в глаза людям, у которых были связаны руки. Даже зеленые ветки, которыми махали японцы, мало помогали пленникам, ибо комары все же жалили в лоб, в шею, в губы, через одежду, в отверстия швов. Веки распухали от их укусов и причиняли тяжелые муки.
Все же, когда ветер, порою прилетавший с моря, отгонял комаров и итти становилось легче, Василий Михайлович с любопытством приглядывался к селениям, мимо которых проходили. Его всегдашняя пытливость не покидала его даже здесь. «Где их скот и поля?» — подумал он.
Овец совсем не было видно. Редко можно было заметить корову или свинью. Только куры бродили у маленьких домиков. Не видно было широких, как в России, полей, по которым ветер гоняет светлозеленые, подобные морским, волны. Поля здесь были маленькие, больше — огороды, и на них от зари до зари сидели
