настроение.
— Закуска к новогоднему обеду командующего армией могла бы быть несколько обильнее, — процедил Шмидт.
— Что вы, Шмидт! Королевская закуска, — рассеянно проговорил генерал-полковник. Он не замечал, что ест. Его знобило, хотелось лечь. Он выпил еще рюмку коньяку и отправил в рот кусочек мяса, поданного в качестве закуски перед последующими блюдами.
Шмидт обнюхал мясо.
— Это что, Хайн? — спросил он.
— Конина, господин генерал-лейтенант. Бывшая румынская кавалерия, с вашего разрешения! — Хайн хихикнул.
Командующий строго взглянул на него.
— Неужели вы едите эту мерзость? — разнервничался Шмидт.
— Эту мерзость ест вся армия, господин генерал-лейтенант. Если я не ошибаюсь, ее тоже осталось очень мало. К сожалению, мы не можем угостить вас парижскими трюфелями, голландской телятиной, швейцарским сыром, устрицами, омарами и анчоусами.
Хайн ухмыльнулся втихомолку на эти слова Адама.
— Однако в свое время вы вдоволь полакомились всем этим. Ваш великолепный марш по Франции доставил вам много удовольствий, не так ли? — Глаза Шмидта заразительно весело блеснули.
ПРИЯТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ПРОГУЛКАХ ВО ФРАНЦИИ
— Да, во Франции было совсем иначе, Шмидт, совсем, совсем иначе! — как бы про себя проговорил генерал-полковник и замолчал, вспомнив майскую ночь сорокового года, когда взвыли двигатели бомбардировщиков, истребителей, танков и гигантская машина ожила, зашевелилась, ринулась вперед и опрокинулась на города и деревни Франции.
Топча поля, покрытые зеленью всходов, уничтожая виноградники, взрывая дома, заводы и старинные соборы, предавая огню все, встречающееся на пути, подавляя отдельные очаги сопротивления, сея смерть, расстреливая сверху и с земли неисчислимые толпища беженцев, давя танками бегущих солдат, преданных изменниками генералами, подлыми политиками и продажным стариком маршалом, германская армия лавиной мчалась через департаменты, форсировала реки, без боя занимала крепости, грабила и обжиралась, упоенная победой, доставшейся столь легко.
И он, генерал-полковник, был во Франции, видел ее падение, кресты на обочинах шоссе над могилами мирных людей, слушал плач детей, потерявших родителей, рыдания женщин, вопли помешавшихся с горя мужчин, солдат, подавленных бесчестьем, выпавшим на их долю, оборванных, голодных, покинутых командирами и бредущих невесть куда.
Паулюс равнодушно наблюдал страдания людей, ни за что ни про что подвергавшихся разбойничьему нападению под прикрытием ночи. Он так же равнодушно слушал стоны раненых, валявшихся в кюветах, душераздирающие вопли женщин, на глазах которых умирали их дети, убитые шальной пулей или осколком бомбы.
Конечно, эта картина не доставляла ему эстетического наслаждения, но и не мешала безмятежно отдыхать в очередном старинном замке, а после ужина и изрядной выпивки крепко спать под старинным балдахином на старинной постели какого-нибудь барона.
Кровь, слезы и пепелища казались ему такими естественными — ведь это же война, черт побери!
Генерал-полковник не давал себе труда подумать о том, что и он соучастник разбойничьего похода, и на него падут кровь и слезы истребляемых людей. Он ведь подчиняется приказу!…
Жестокость? Но, бог мой, кто же воюет в белых перчатках? Ведь тогда не склонила бы свои знамена Франция и не лег к стопам победителя Париж…
Да, там все было иначе!
В те дни генерал-полковник просто был вне себя от недоумения, читая сообщения разведки о том, что делалось в высших правительственных кругах Франции. Пять-шесть первых дней стремительного натиска вермахта еще не означали трагического исхода кампании. Утверждалось, что у правительства были все возможности изменить обстановку и соотношение сил: ресурсы страны не ограничены, резервы на подходе, оружия вполне достаточно, чтобы противопоставить его военной громаде фюрера.
Но как раз в те самые дни чудовищная паника охватила верхушку Франции. «Мы проиграли битву! — вопили продажные политики. — Дорога на Париж открыта!» Им вторил сам главнокомандующий генерал Гамелен. Он больше не отвечал за безопасность столицы Франции. Пораженчество, как известно, немедленно оборачивается изменой. И она не замедлила быть. Началась лихорадочная перетасовка в правительстве. К великой радости фюрера, заместителем премьер-министра был назначен маршал Петен — фашисты уже давно прочили его в диктаторы. Еще будучи послом Франции в Испании, Петен восторгался фашистской системой и бредил успехами Гитлера. Лаваль — этот предатель из предателей, иуда из иуд — только и мечтал о союзе и дружбе Франции с фашистской Германией. Не отставал от них генерал Вейган, срочно назначенный главнокомандующим вместо Гамелена. Этот никогда не скрывал своих пылких чувств к фюреру и ненависти к Советам. Еще не приступив к обязанностям главнокомандующего, Вейган сказал, что он будет не прочь «согласиться на разумное перемирие».
Французские милитаристы, страшившиеся народного восстания, готовы были по сходной цене продаться Гитлеру, лишь бы подавить возмущение народа.
Сговор фашистского «первосвященника» Гитлера и иуд французских близился к завершению. Через сорок четыре дня после начала операции Петен стал главой изменнического правительства Франции. Двадцать второго июня Гитлер поставил на колени Францию. Падали знамена, овеянные славой отгремевших битв, без боя сдался Париж; воды Сены не возмутились, видя еще одно нашествие гуннов.
Франция — колыбель революции, Франция Дантона и Вольтера, Марата и Гюго, Робеспьера и Бонапарта, Дидро и Жореса — пала так низко!… Но дети Конвента восстали. Прозвучали вновь звуки Марсельезы. Тысячи людей, вооруженных мужеством и любовью к родине великих идей, тайно и явно сражались с коричневой ордой. Они верили тогда, что милитаристский рейх будет уничтожен, что не останется реваншистов, что никогда Франция не позволит солдатам рейха топтать своими сапогами ее прекрасные поля…
…Никогда ли?
Да, это случилось ровно за год до вторжения фашистских громил на русскую землю… И думалось тогда фюреру и тем, кто разрабатывал план порабощения России, что и здесь найдутся свои петены, лавали и вейганы, что не пройдет месяца, как «колосс на глиняных ногах» развалится.
Разумеется, в те времена сногсшибательных побед, которые и радовали, и страшили своей неожиданностью фюреров рейха, генерал-полковник не мог думать, что в России все будет иначе, да, все иначе, все решительно!
— Да, да, Шмидт, — тоном глубокого сожаления сказал генерал-полковник, — в Польше, Бельгии и во Франции все было далеко не так. — Он вздохнул.
— Не знаю, как вы, а я тогда командовал дивизией, и мы лихо попировали! — ответил Шмидт, сладострастно потирая руки. — Трюфели, устрицы, шампанское! Вот роскошь!… Да, это была славная кампания.
— Я никогда не пробовал трюфелей и устриц. Мне говорили, что это похоже на лягушек, — вмешался в разговор Хайн. — Зато и у нас сегодня такой обед — пальчики оближешь! На первое — первоклассный картофельный суп, господин генерал-лейтенант. Правда, картошка подмерзла, но и ее едят там, в окопах и дотах.
Пройдоха Хайн приготовил отличный обильный обед — у него еще было кое-что в запасе для шефа. Однако, зная наперед, что генерал-полковнику неможется и вряд ли он будет есть и что трапезу с ним разделит начальник штаба, Хайн решил подать вместо приготовленного обеда тот, который едят сегодня и будут есть завтра офицеры, охранявшие штаб и особу командующего. Донимать Шмидта, донимать чем
