Увы, пожатие плечами стоило ему дорого. Это был серьезный промах.
Фельдмаршал Кейтель, будучи самым усердным холуем фюрера, не преминул сообщить ему о возмутительном поступке генерал-полковника. Подумать только, пожал плечами!
— Не может быть, — сказал фюрер. — Вы сами видели?
— Так точно, мой фюрер.
— Значит, он из этих… сомневающихся?
— Он очень исполнительный и педантичный… Но подозрительно одно: почему он не вступает в партию?
— Хо-хо! Слишком много у нас этих пожимающих плечами кстати и некстати, вы не находите, фельдмаршал?
— Так точно, мой фюрер.
— Хорошо, я подумаю. — Фюрер тяжело вздохнул. — Бог мой, я не сплю ночей, я работаю, как сто волов, во имя славы Германии, я страдаю бессонницей, раздумываю о величии рейха и мерах, направленных к еще большему возвеличению нации, а они пожимают плечами. Неслыханно!
— Непростительная дерзость, смею добавить, мой фюрер.
И вот генерал-полковник уже не обер-квартирмейстер, выполнявший особые задания, вот уже перестали говорить о его назначении заместителем начальника генерального штаба.
На этом дело не кончилось. Фюрер ничего не забывал и ничего не прощал. Генерал-полковника назначили командующим шестой армией, той самой армией, которую некогда вел по Польше, Бельгии и Франции Вальтер фон Рейхенау. Теперь ей надлежало выйти на линию Астрахань — Архангельск. Командовать армией? Но ведь он теоретик, военный ученый, стратег на бумаге, в лучшем случае, могущий сражаться на столе, покрытом картами, и после игр делать соответствующие выводы. Да, он участвовал в операциях против Бельгии, Франции и Польши, но не командовал. Он был и там кабинетным стратегом — начальником штабов разных армий!…
Фюрер номер один, то есть сам Гитлер, не стал слушать доводов сомневающегося и умничающего генерала. Фюрер номер два — им был Геринг — сказал, что армия с восторгом ждет того, кто поведет ее к великой русской реке и добудет миллионы тонн русского хлеба, масла, мяса, руды, резины, бензина.
Гиммлер, рейхсфюрер СС, глава гестапо, и прочее, и прочее (фюрер номер три), добавил:
— Не забывайте уничтожать коммунистов, комиссаров, евреев и вообще всех, кто попадет вам в руки. Евреи и славяне должны исчезнуть.
Фюрер по вербовке рабов сказал:
— И пригоните в Германию два-три миллиона русских. Мы найдем им здесь работу.
Хромоногий рейхсминистр пропаганды одобрительно похлопал генерал-полковника по плечу, с приятной улыбкой заметил:
— Вы будете воевать не за трон фюреру, а за обильные завтраки, обеды и ужины для каждого немца. Восхищайтесь счастьем, выпавшим на вашу долю.
Главный фюрер резюмировал:
— Решено! — И шепнул на ухо начальнику штаба Верховного главнокомандующего: — Да, да, фельдмаршал Кейтель, подальше всех этих сомневающихся и умничающих. В походе и в битвах им будет не до сомнений и умничанья. Там действует мой приказ: либо воевать до последнего вздоха, либо расстрел, виселица, концлагерь.
— Мой фюрер, — заикаясь от волнения, ответил фельдмаршал Кейтель, — я связал свою жизнь с вашей до конца без рассуждений и умничанья. Не беспокойтесь. Я беру за глотку врагов, мой фюрер, хотя бы их были миллионы. Жалость — слюнтяйство. Каждый сомневающийся — ваш враг. Значит, он и мой враг. Если этот… — Он мотнул головой в сторону генерал-полковника. — …позволит себе умничать, я уничтожу его, его жену, детей и внуков. Человеческая жизнь? Вздор! Для меня она больше, чем ничто. Он будет воевать. Он будет хорошо воевать, как воюет теперь известный вам генерал Шпейдель. Он тоже, я слышал, умничал, но быстренько образумился и ныне во всем следует вашей великой тени.
Генерал-полковник пошел воевать. Да, он завоюет для фатерланда огромные просторы, отгрузит тысячи тонн хлеба, мяса, масла, шерсти. Он заставит этих русских попотеть на полях во имя того, чтобы каждый немец ел жирные завтраки, обеды и ужины. Да, он пошлет два-три миллиона славян в Германию, чтобы они сменили тех, кто нужен на фронте.
Нет, он не умничал и ни в чем не сомневался. Он шел напролом, не прилагая усилий к тому, чтобы замечать страдания и несчастья людей, подвергшихся разбойничьему набегу. Его не трогали кровь и слезы, горящие села и разрушенные города, оскверненные храмы и трупы, трупы, трупы без конца, трупы не только солдат, но и тех, кто не мог воевать, — матерей и детей, дряхлых старух и преклонных старцев…
Жестокость? Смешно воевать в белых перчатках с дикими русскими, с их ужасными бородатыми партизанами, воскресившими мрачные страницы из истории нашествия Бонапарта.
Отлично выспавшись и обильно позавтракав, генерал-полковник писал или отдавал приказы, отличавшиеся предельной ясностью и лаконизмом: загнать клин глубже, еще глубже, в самую сердцевину России, сломить упорство комиссаров, солдат и идти вперед. Только вперед, к великой реке!
Скорее, марш, марш!
Его армия рвалась к Волге!
Чудесное лето, прелестный воздух, незабываемые степные пространства, красивые, полные зелени города, медлительные полноводные реки, победные сводки, победоносные речи фюрера, безудержное ликование там, в рейхе, ордена и отличия, раздаваемые щедрой рукой.
Ах, как все это было прекрасно!
Вот уже развевается германское знамя на Кавказском хребте, и, казалось, близок час падения Баку. Крым у ног фюрера, и германский солдат впервые за всю русскую историю вышел на берег великой русской реки, куда генерал-полковник так стремился. Однажды в бинокль он увидел огромный, растянувшийся на много километров город, а за ним — ровную, блиставшую на солнце гладь реки.
Над городом пчелиным роем носились бомбардировщики и истребители. Над городом взвивались языки пламени… Там свирепствовала война. А река мирно катила свои волны к морю, как вчера, как сто лет и тысячелетия назад, равнодушная к тому, что происходило на ее берегах.
И вот до этой реки, повинуясь приказу фюрера, дошел и он, генерал-полковник фон Паулюс. Горделивая улыбка появлялась на узких бескровных губах всякий раз, когда ему думалось, что именно он первым из германских полководцев всадил клин в сердце России и стал ногой там, где еще никогда доселе не стоял немецкий сапог.
Шли дни за днями. Вот разрушен и сожжен город, вот снова кровью окрашены воды Волги, вот-вот, казалось, падут последние доты и укрепления русских, и если не сегодня, так завтра они оставят последние рубежи и уйдут за реку. Тогда флаг со свастикой взовьется над этой волжской скалой. Но город взят и не взят, русские разбиты и не разбиты. Волга не форсирована и равнодушно катит свои воды в далекое море.
Осенние туманы поплыли над великой равниной, потом замелькали в воздухе первые хлопья снега. Лед сковал могучую реку, а русские — стоят. Стоят! И нет, кажется, такой силы, которая могла бы сломить их чудовищное упорство. Но они не только стоят, они кидаются в контратаки, они то там, то здесь прорывают фронт, забирают пленных, бомбят, громят из орудий, поливают огнем минометов и этих страшных своих «катюш».
Генерал-полковник опять вспоминает Секта. Слишком поздно! Уже ничего не поправить! Его просьбы, его настоятельные требования, его взывания к благоразумию остаются гласом вопиющего в пустыне…
И вдруг грандиозный, ни с чем не сравнимый ноябрьский обвал! Генерал-полковник знал, что русские готовят наступление. Но его успокаивала мысль, внушенная ему сверху: у русских нет таких сил, чтобы начать крупную наступательную операцию. Он отвергал всякую возможность подобного дерзкого предприятия со стороны русских и не предполагал, что они могут, выражаясь народным языком, так крепко дать ему по зубам. Он и морально не был готов к окружению. Но вот фронт прорван, фронт в панике откатывается назад, на запад… Русские продвигаются так стремительно, таким навалом, что все трещит, ломается; шатается сознание генералов, шатается сам командующий.
Стало быть, он был прав, допуская возможность глубокой, более широкой и сосредоточенной военной мысли у русских? Но, черт побери, ведь их главные военачальники так молоды и так неопытны. Где они
