...Не слишком высокий, плотный. Но не какой-нибудь там толстый-рыхлый, а этакий сбитый, тяжелый, монументальный. Так и напрашивалось ощущение, что удельный вес его тела значительно больше, чем у всех других людей. Тяжелый, из дорогого материала темно-синий плащ и такой же тяжелый добротный костюм только усиливали это ощущение.
Но особенно впечатляла голова. У Коновалова она была даже на вид какая-то ощутимо тяжелая, и держал он ее — будто все время смотрел в землю, в некую точку в полутора метрах перед собой, и при этом о чем-то сосредоточенно думал. Свежевыбритое лицо его было налито тяжелой багровой краской, крупные твердые глаза «смотрели в себя». А когда Коновалов смотрел на них, новеньких своих подчиненных, то получалось это у него как-то избоку и довольно своеобразно: он так склонял голову и так направлял взгляд, что сразу смотрел как бы и снизу — чтоб получше присмотреться к ним, и в то же время как-то и сверху — уже явно с устойчивым сознанием своего директорского ранга. Говорил он медленно и мало, каждая фраза была в дело и произносилась как вынесение принятого решения, а в глазах (это он отметил в директоре сразу) вместе с дружелюбной и покровительственной любезностью держалось и бог знает что значащее выражение. В целом же Коновалов, как уже было сказано, сразу же заставил их почитать его директорское звание и уважать себя, чувствовать и уважать его власть.
Новый директор тут же и забрал их с собой. Он был на машине, на газике — ГАЗ-69А, и, после этого долгого их совещания в областном центре, ехал теперь к себе в совхоз.
...Коновалов, как оно и должно, занял свое «хозяйское» место, рядом с шофером, а они двое устроились сзади в кузове, на двух продольных сиденьях, друг против друга, поставив чемоданы меж ног.
Теперь они ехали в противоположную от Боровского сторону, примерно на юго-запад, и тоже, как сказал им директор, километров за девяносто от Кустаная. Дорога была вполне терпимая, мягкая, по грунтовому тракту — и все постепенно настроились часа на два уютной вечерней езды.
Коновалов сидел в полоборота к шоферу, так ему было удобнее обращаться к ним, и время от времени спрашивал о чем-нибудь их или что-то говорил от себя. Он почти беспрерывно, но и не жадно курил пресный кислый «Казбек» и сосредоточенно пускал струйки дыма под ноги шоферу. Иногда он называл им место, где проезжали они теперь, они отзывались одной-двумя фразами, и опять в машине на какое-то время воцарялось молчание. Говорить, расспрашивать о чем-то директора им не хотелось. Воздерживались они с напарником и говорить о чем-нибудь между собой: присутствие рядом Коновалова как-то подавляло.
Заметно стало темнеть, надвигался навстречу дождь, шофер включил фары. И теперь, когда впереди вспыхнул свет, вечер сразу стал и темнее и гуще.
Далеко в синей ночи, по изогнутому дугой тракту, двигались и пропадали редкие огни машин. Время от времени слева или справа открывались огни совхоза или колхоза. И между ними была только степь — только ровная, черная степь...
Езда понемногу укачивала, отрешала от конкретных забот, уводила то в прошлое, то в будущее. Каждому о чем-то думалось.
Он и всегда любил ночную езду, и теперь ему тоже было и хорошо и уютно сидеть и курить в машине, посматривать сквозь темное лобовое стекло на ночную дорогу и опять и опять отдаваться течению спокойных мыслей.
...Итак, наступало опять — все сначала. В какой уже раз начиналась она — другая, новая жизнь. И как всегда при таких переменах, ему хотелось бы начать эту новую жизнь как-нибудь потолковее, поразумнее, вести себя несколько поумнее, чем это было всегда до сих пор.
Постоянное, тоже преследующее его состояние! И сколько уже раз повторялось оно, сколько раз!..
И когда шел в первый раз в школу — и хотелось сразу же стать каким-то особо хорошим, другим. И потом, после, с каждым новым учебным годом и с каждой новой прочитанной книгой ему опять и опять, иной раз до болезненности, хотелось и начать учиться по-настоящему — «завести с понедельника новую тетрадь», и вообще увидеть себя совсем изменившимся, стать и более серьезным, и волевым, и деятельным, и, случись обстоятельства, способным на подвиг, как герои только что прочитанных книг, молодогвардейцы, например...
И когда после деревенской семилетки он начал учиться в городе: тогда особенно хотелось всех этих в себе перемен, стать и более собранным, и серьезным, и вообще лучше. И чувствовать себя одинаково равным среди всех других городских.
И была еще одна полоса, совсем недавняя, последняя, когда после непоступления в сельхозинститут он пошел в это только что открывшееся в их области техническое училище: тогда он особенно, назло всему, был полон решимости уж точно начать жить по-другому, не растрачивать себя, как раньше, по пустякам и не выбалтываться в воздух, а нацелить себя на что-то одно серьезное — и работать и работать. То есть, самостоятельно образовывать себя...
Вот и получалось, что все время, во все свои годы он постоянно был недоволен собой. И на каждом новом этапе жизни опять и опять загорался своей тайной решимостью начать наконец жить по-новому, более организованно, и в какой уже раз «завести с понедельника» ту самую «новую тетрадь».
Хотя и сам же всегда, каждый раз, сомневался, что у него и действительно хватит и характера, и воли продержаться таким навсегда.
Вот и теперь тоже, по окончании училища, он был на очередном своем новом витке, и новые тайные планы, а с ними и новые сомнения сопровождали его.
Завтра начинался их первый рабочий день, и, конечно же, им обоим надо было начать этот день как- нибудь так получше, повесомее и посерьезней. Без этой их безответственной легковесности, с какой они еще неделю назад могли позволить себе жить в техучилище. И в то же время, конечно, надо будет как-то получше сойтись и с ребятами, не быть среди них ни чужим и ни посторонним, и не умничать здорово, и не спешить руководить...
Понятно, что подобное состояние и подобные мысли были сейчас не только у него одного — они были и у каждого из них. Все они впервые начинали работать, как взрослые, на своих должностях, и у всех у них были сейчас и одни и те же заботы. Это было, так сказать, всех их общее, как оно и должно было быть.
Но конечно же, было еще и другое, у каждого из них свое личное, не ведомое никому. И такое личное, тайное от всех было и у него. Он ехал сюда за поэмой.
Да, за самой обыкновенной и самой настоящей поэмой, какую он задумал давно написать: поэмой о целине. О целине и о целинниках.
Еще в школе, с восьмого класса, заболел он и мучился стихами, а позже, уже в училище, задумал настоящую большую поэму — о своем Молодом Современнике. И лучшего героя, чем героя-целинника, он себе для нее не представлял.
Потому-то так обостренно и обидно и переживал он все увиденное в том же «Сталинском», что это были п е р в ы е впечатления целины, той самой легендарной и песенной целины, которую и он тоже собирался воспеть в своей поэме. И воспеть — и не придумывая ничего, и не подмалевывая ничего. Во всей ее легендарности, во всем ее героизме и во всех ее трудностях, которые преодолеют они.
А тут и Главный этот — какой-то чванливый и непонятный, ни туда ни сюда, да и остальные тоже, что ошивались без дела возле конторы, — тоже ему песенные целинники!
Нет, конечно же, по тем самым песням о целине и ее новоселах, что пели и они в хоре у себя в училище, да по радио и газетам он все это по-другому представлял. Да и не только один он — все они...
И тут была, конечно же, та самая извечная магия слов, магия творимой легенды, магия расстояния. И
