Поэтому и ждали так праздников, что хоть на праздник-то работать не будешь.
А бывало, задолго ждешь их, и к каждому празднику конец какой-то работы приурочен: ее, работу, можно сказать, и рассчитывали от праздника до праздника. Управишься к сроку — он и праздник тебе в радость. А детишки! Какую одежонку новую купить им — к празднику, пироги будут дома печь — к празднику, родственники в гости придут, принесут гостинцев — опять в праздник. Они побольше взрослых ждали эти праздники. А уж сороки, пасху, красную горку, троицу... — тут и говорить нечего! С матерью Прасковьей на сороки напекут куликов — детишки бегают по деревне друг к другу, показывают, кому какие их матери кулики напекли, а потом идут в засеки закликать жаворонков. Или на пасху: к Велику дню всем девкам платья новые сошьют, ходоки пеньковые свяжут, яиц накрасят — сколько радости-то у детишек было! Да еще к крестным пойдут, там тоже яиц им дадут; велико ли дело — яйцо, а опять же радость! И они с матерью Прасковьей, бывало, ждут на пасху своих крестников и крестниц. Большое ли родство — крестный отец или мать? — а ить как родня считались. Все тут на месте жили: отцы, дети, родичи, крестные... — по праздникам в гости друг к другу ходили; помочь кому в чем — опять все свои рядом.
А теперь даже детей — хорошо, если раз в год увидишь, когда в отпуск приедут. А уж между собой они годами не видятся. Хотя бы ее дочери: одна в Молдавии, одна в Грузии, одна в Саратове — когда это удастся им съехаться вместе. Живут: каждая среди чужих, будто без роду, без племени: ни о них люди ничего не знают, ни они о других.
И сын, много раз думала она: армию отслужит — и что-то не видно, чтоб захотел он потом вернуться в колхоз. Да, по правде сказать, она и сама не стала б неволить его. Много их возвращаются сюда?
...Как жили? Так вот и жили, как теперь не живут. И хорошего и плохого — всего хватало, но и как-то поуравновешенней она, жизнь, была, не бегали они по чужим краям лучшей искать. Только и тогда уже все менялось от года к году, просто до войны не сразу замечалось это. Потому часто и кажется, что это война как топором отрубила ту прежнюю жизнь. А на самом деле оно к этому и шло все...
Ну, а для нее, Варвары, война обернулась... И не хотелось бы больше вспоминать — да попробуй забудь!
IV
Проводили они на фронт Мишку. Через две недели проводили отца: сперва ему отсрочку по годам дали, потом забрали. Остались они с матерью. Две бабы на четверых детей — жить можно, лишь бы у отца с Мишкой там все благополучно обошлось, лишь бы они домой живыми вернулись.
А и жутко было. Особенно боялись, что наши войска и дальше отступать будут, а сюда немцы придут. Какие они? Что станут делать с ними, с бабами да детьми? И сколько придется терпеть их? Нет ничего хуже, когда не знаешь, что принесет с собой завтрашний день.
И вышло, что не зря боялись они: наши-то все отступали. В морозные ночи со стороны Белгорода и Курска уже отчетливо слышны были раскаты орудийной пальбы. Страшно было, когда по ночам где-то высоко гудели самолеты, стреляли трассирующими пулями, а в стороне Курска с вечера до утра шарили по небу прожекторы. Сходились люди на улице, прислушивались к гулу, что с каждым днем был слышнее, — и о чем только не думалось тогда...
На колхозную работу уже не ходили. Намолоченный хлеб, что не успели сдать государству, раздали колхозникам. А скирды необмолоченной ржи стояли в поле, и никто не знал, что с ними делать: молотить — а кому достанется этот хлеб? Председатель Егор Иванович поехал в район разузнать, как и что делать дальше. Вернулся с плохой вестью: колхоз временно распускался — а это значило, что точно быть им под немцем. Как будет в оккупацию, никто не знал, но люди попроворней стали растаскивать по домам колхозный инвентарь: плуги, сохи, бороны, даже веялки. Лошадей и другой колхозный скот еще раньше угнали куда-то, но в полях бродили беспризорные лошади, и молодые ребята ловили их, несколько семей обзавелись лошадьми: кто одной, а кто и парой.
По ночам то в одной стороне, то в другой занималось зарево: горели необмолоченные скирды. Жгли, чтоб не достался хлеб врагу. Поджигала их, как говорили, специальная группа районных коммунистов, а с ними и колхозный председатель Егор Иванович. Тяжело было смотреть на все это. «Жгуть, палять хлебушко... — вздыхала мать Прасковья. — Чують, стало, что отступать не миновать. Э-эх, горе-горькое...» И от мысли, что уничтожается все, что делали и растили сами, что не будет завтра привычных колхозных будней, не окликнет и не пошлет утром на работу бригадир, а обречены они, бабы, день-деньской сидеть дома и выжидать неизвестно чего, — от этой мысли холодом сжималось сердце и подступал к горлу комок. Ходили слухи об эвакуации, но из района никто не приезжал, местной власти уже не было, и никто не знал, что делать.
Стало опасно и от волков. Фронт гнал их впереди себя, они собирались в стаи-станицы и так, станицами, переходили с места на место. Каждый день рассказывали: то видели стаю на болоте, то в поле. А вечером, только стемнеет, выть начинали. Бывало, аж мороз по коже, когда в темные осенние ночи близко слышишь этот их вой из болота, а то и совсем где-то рядом — в засеках, на огородах, под горой. И почти каждый день: там собаку утащили — и тут же на огороде разорвали, одни кости обглоданные валяются, там в закутку к овцам или к корове чуть не забрались. Засидятся девки да ребята-подростки у кого-нибудь в хате допоздна — а потом, кто на отшибе живет, и боятся домой идти.
А потом было... Утром, часов в десять уже, забежала к ним Настя. «Порка! Варька! — кричит, а сама насмерть перепугана. — Что же вы сидите! Там под горой волки — стадо целое!..» Набросили они с Прасковьей фуфайки, она, Варвара, вилы схватила — и на выгон. А там уже вся деревня: мужики, кого по годам на войну не взяли, бабы, девки, ребятишки. С вилами, с лопатами, с кольями — кто с чем. Стоят на выгоне над самым логом, вниз смотрят. И молчат все. И они с Прасковьей подбежали — и словно обмерли. Там, по подгорью, двигалась волчья стая — как стадо телят шли. И совсем близко, по их стороне лога. И не то, чтоб бежали — просто шли. Вышли они из болота и вот шли логом в сторону от фронта. Кое-кто из баб чуть не попались: сошли вниз к колодцу — а тут и волки эти показались, бабы побросали ведра и еле-еле на гору взбежали. А теперь вот вся деревня стеной по-над логом стояла. Боялись, как бы волки на деревню не повернули. Но те шли прямо по логу и вроде совсем не замечали людей. А они, люди, стояли молча и смотрели на эту стаю как на какое страшное знаменье: даже старым людям никогда не приходилось слыхать, чтобы собирались волки в такие большие станицы. И долго-долго провожали они глазами стаю. Тогда уже первый снег выпал — и на белом их далеко было видно, пока не скрылись они за дальним изгибом лога. Да и потом долго еще не расходился народ — и каких только разговоров и толков не было! И еще жутче стало. Боялись: вдруг и вправду, как ходили слухи, дадут команду всем отступать? Куда и как пойдут они? Ить в каждой семье по четверо да по шестеро детей!..
Да слава богу, минула их эта чаша — уходить зимой с детьми неизвестно куда.
Фронт обошел их деревни сторонами. К ним, по низине и болотам вдоль реки, — ни дорог, ни хороших мостов через речку. Так что не видели в их деревнях наступления немцев.
И появились немцы уже где-то после крещенья, когда фронт далеко ушел. И, слава богу, за два года оккупации не стояли они тут, в их сожжённой деревне, только небольшими отрядами наезжали — зимой на санях, летом на машинах. Приезжали, ходили по дворам, отбирали кур, гусей, овец, сало, масло, теплые вещи — особенно полушубки, тулупы и валенки, забирали и невыделанные овчины. Каждые два-три дня были такие наезды, так что скоро и искать им стало нечего — все уже поотбирали, что заблаговременно не было закопано.
Потом приехало какое-то там их начальство, согнали на сходку всю деревню. Назначили старосту, полицаев, позачитали и порасклеили по деревне много разных приказов. Объявили, что коров резать запрещают, и обязали всех жителей сдавать молоко. В соседней деревне они устроили сепаратор, туда за три километра и надо было каждый день носить молоко в ведрах.
Староста начал наряжать людей на работу, на расчистку дорог. Шлях из Курска на Воронеж проходит за шесть километров от их деревни, баб угоняли туда работать затемно — и только поздно вечером они приходили домой. Прасковью, правда, на эту работу не посылали, так что у нее, у Варвары, было хоть кому
