– Это слишком серьёзно для того, чтобы разговаривать вне кабинета, – отвечает Марк.
– Значит, пройдём внутрь.
8
Они сидят друг напротив друга. Варшавский – в огромном кресле за великолепным столом из натурального дерева – редкость на орбите. Майя, Марк и Стас – напротив. Майя представила Стаса, когда они усаживались.
– Так что вы хотите мне рассказать?
Варшавский чувствует напряжение. Он чувствует, что не всё так просто, что не всё ограничится машиной времени. Даже если бы первое испытание прошло успешно, Майя вряд ли требовала бы личной встречи накануне такого важного для него дня.
– Машина времени работает, – говорит Марк.
– И я побывала в прошлом, – добавляет Майя.
– Да? – Варшавский смотрит на неё с некоторым скепсисом. – В каком?
Майя встаёт и опирается на стол прямо напротив отца, пристально смотрит на него.
– Посмотри в мои глаза, отец. Посмотри внимательно.
Он смотрит и чувствует: что-то не то. У его дочери были другие глаза.
– Я пробыла там год, отец. Я изменилась, смотри.
И он замечает: чуть б
– Ты видишь? Скажи мне: ты видишь?
Он медленно кивает.
– Я вернулась назад. В тысяча девятьсот сорок пятый год. В самый конец Второй мировой войны. Это долгая история. Ты готов выслушать её?
Варшавский поворачивается к Марку и вопросительно на него смотрит.
Марк кивает.
– Да, сегодня утром Майя случайно отправилась в прошлое. Точнее, мы не знали, куда она отправилась.
Варшавский переводит взгляд на Стаса.
– А вы какую роль играли?
– Я один из тех, кто помог ей вернуться в своё время. Она расскажет.
– Ты готов выслушать, отец?
Варшавский садится в кресло.
– Я слушаю.
И это совершенно другая история. Вовсе не та, которую Майя рассказывала в лаборатории. Это история не про страх. Это история про жестокость. Майя рассказывает отцу про опыты с обморожением. Про то, как мальчишку поливают на морозе водой, а потом отламывают у него конечности. Про то, как женщина с ребёнком умирает в «ящике смерти» от иприта, как умирают люди от цианистого водорода или окиси углерода. Как человека разрывает на части в безвоздушной камере. Как ребёнка вскрывают заживо, доставая из его тела ещё бьющееся сердце, лишь для того, чтобы отточить мастерство хирурга. Как людям дают хлеб, но не дают воды, и их кожа шелушится, а изо рта идёт кровь. Как людям в еду подмешивают различные яды, чтобы узнать величину смертельной дозы.
Варшавский слушает молча – и верит. Потому что невозможно не верить этим словам. Словам очевидца.
Она рассказывает про эксперименты группы Такахаси. «Брёвна» заражали чумными бактериями. Из крови тех, кто выживал, делали сыворотку, которую вводили следующей группе, а затем этой же группе вводили возбудитель чумы. Сыворотку крови выживших во второй стадии эксперимента вводили третьей группе. И так далее.
А потом проводили прореживание. Выжившим вводили дозу хлороформа в запястье. Очень, очень болезненная смерть.
Свой сорок пятый Майя заканчивает рассказом, как в камеры забрасывали стеклянные гранаты с синильной кислотой. Она не видела этого своими глазами, но читала, будучи в двадцать первом веке. Она рассказывает про Накамуру, про Иинг. Про анабиозис. А потом наступает 2010 год – и новая волна жестокости.
Она рассказывает о Морозове, акцентирует внимание на его доброте, его профессионализме и образованности. А затем рассказывает об эвтаназии. И об ошибке доктора Морозова. И о его самоубийстве. И дальше, и дальше – о втором анабиозисе, о старике Волковском, о путешествии через шесть веков.
А потом она замолкает.
Варшавский тоже молчит. Затем обращает внимание на Стаса.
– Вы из хранителей… – то ли констатирует, то ли спрашивает он.
Стас кивает.
– Да.
– Я понимаю, к чему вы клоните. Я понимаю, всё понимаю. Более того, я вам верю. Я верю тебе, Майя.
Он подходит к стенному шкафу, голосовой командой открывает его, достаёт бутылку.
– Есть такие вина, – говорит он, – которые не может налить автомат. Эти вина должны храниться в бутылках, и порой срок хранения достигает пятисот лет. Потом их должен открыть человек с помощью устройства, которое называется «штопор». – Он достаёт штопор, вкручивает его в пробку, открывает вино. Наливает четыре бокала, три подаёт гостям.
– Я хочу напиться, – говорит он, – но мне нельзя. Поэтому я просто пью вино, которому пятьсот лет. И на вкус оно вовсе не уксус.
Он отпивает маленький глоток. Все отпивают.
– Майя… Я верю, да.
Он не знает, что нужно сказать. Но быстро находится.
– Ты хочешь, чтобы я снял закон об опытах с рассмотрения.
– Да.
– Хочешь, чтобы я отказался от того, к чему шёл много лет.
– Да.
Он подходит к панорамному окну, смотрит на звёзды. Оборачивается.
– Есть вещи, о которых вслух говорить не принято. Есть эксперименты, провести которые в демократическом обществе невозможно. Есть вклад в науку, который нельзя отрицать. Это вклад, который сделали нацисты. Всё, что мы знаем о медицине пограничных состояний, до сих пор базируется на исследованиях, которые во время Второй мировой войны проводили немцы в концлагерях и японцы в том самом отряде 731. Это необходимое зло, Майя. Это зло во благо.
– Ты ничего не понял, отец.
– Я всё понимаю. Марк, Стас, могу я попросить вас оставить нас вдвоём?
– Конечно.
Мужчины выходят.
Варшавский стоит у окна.
– Я не буду говорить, Майя, что понимаю тебя. Если б ты пропала, не отвечала б на звонки, твои друзья не знали бы, где ты, я б с ума сошёл. Я поднял бы все поисковые системы и службы розыска Верхней и Нижней Москвы, чтобы найти тебя и спасти в случае необходимости. Но ты как будто никуда и не пропадала. Я верю тебе. Я вижу твои глаза и понимаю разумом, что ты действительно всё это пережила. Что ты видела эти смерти и пытки, что ты не знала, сможешь ли вернуться, что ты ложилась в анабиозис, построенный первобытными людьми по незнакомым технологиям. Но моё сердце говорит: нет. Моё сердце остаётся на той же позиции. С тобой всё в порядке – значит, я тем более не могу сдаться. Не могу оставить то, что строил столько лет.
– Ты понимаешь, что творишь?
– Да. Я обрекаю на принудительную и долговременную эвтаназию сотни ни в чём не повинных людей.
