отправила поездом в Малатьевский, где жили ее близкие родственники.
К моменту моего приезда на жительство в Малатьевский Василиса Кузьминична превратилась в заправскую хуторянку с огромным хозяйством: куры, козы, коровы, свиньи. Первое время жила вместе с семьей старшего брата, но потом решила, что на старости лет может пожить самостоятельно, сама себе и барыня, и служанка. Поставили хату рядом с братовым двором, постепенно завела хозяйство да и вошла во вкус. Пригрела младшего своего племянника Петра, детину здорового, сильного, но умом недалекого. Может быть, поэтому и жалела его больше всех. Жену ему было никак не найти, так и жил при старой тетке. Работал то у отца, то у Кузьминичны, причем силы был недюжинной. Как Балда у Пушкина — «ест за троих, работает за семерых».
По причине слабоумия не взяли его на войну, в отличие от двух остальных братьев. А те вернулись с войны совсем другими людьми. Старший Степан увлекся идеями Ленина, этакий деревенщина- революционер, а средний Игнат оставался человеком кулацкой закалки. Однако жили дружно, спорить — спорили, но чтоб брат на брата с кулаками пошел по, так сказать, идейным соображениям, такого я не припомню.
Меня все приняли хорошо, Кузьминична постаралась. От родственников скрыла, что я княжеских кровей, представила меня как племянницу господской кухарки, осиротевшую во время германской войны. Конечно, жизнь в голодном Петрограде была не сахар, но мы не бедствовали. Матушка следила за тем, чтобы мы с Оленькой не теряли форму — мучного много не давала, маслом не баловала. Поэтому, выйдя из переполненного душного поезда, в котором я ехала несколько дней, вид я имела далеко не барский. Рыдающая Кузьминична растрогала не только меня, но и Петра, он тоже подвывал вместе с нами, сидя на, телеге. А для окружающих сцена на перроне стала просто самой актуальной темой обсуждения в течение нескольких дней. В общем, прибыла на Юг я не дворянкой, а несчастной сироткой — кухаркиной дочкой.
Сложности начались потом, когда я, отоспавшись на мягкой перине и отъевшись, должна была потихоньку приступать к работе по хозяйству. Обращаться с лошадьми я умела очень ловко, однако демонстрировать это было нежелательно. Откуда кухаркина дочь могла такому обучиться? Поэтому пришлось тщательно скрывать свое умение скакать верхом. Доить коров и коз я научилась с большим трудом, куда больше мне нравилось их пасти. Свиней боялась ужасно, особенно хряков. Как ни уговаривала меня Кузьминична, я так и не смогла пересилить себя. Постепенно все привыкли к тому, что мое призвание — пастьба коров, коз и овец. Ну а чего еще от кухаркиной дочки можно ждать?
Помимо своих коров — Ночки и Зорьки — мне стали поручать пасти и всех хуторских. Я не сопротивлялась. С первыми петухами собирала узелок с едой, выгоняла своих телок, по дороге забирала еще семерых коров и уходила с ними на дальний луг. Выбирала местечко поуютней, у речки или ручья, в тени. Днем подолгу, бывало, я грезила о том, как вернусь в родной Питер… Однажды очень уж увлеклась, совершенно забыла о своих буренках. Ночка и Зорька — тучные, ленивые откормленные телки — далеко от меня не уходили, а соседские коровушки так и норовили уйти куда подальше, где трава посочнее. Никогда раньше со мной такого не случалось, чтобы я заснула во время своего «дежурства», а тут вдруг меня разморило. Солнце палило нещадно, а в тенечке хорошо, я и задремала. Проснулась от крика и свиста. Открыла глаза, а передо мной на прекрасном кауром скакуне паренек сидит, вроде бы цыган. Глаза блестят, волосы, черные как смоль, из-под картуза в разные стороны торчат. Кричит мне что есть силы:
— Что ж ты, дура столичная, тут развалилась, а коровы твои пшеницу топчут. Давай бегом ко мне.
Он протянул руку, чтобы подхватить меня, но я, как заправский наездник, только лишь оперлась о его сильную руку и запрыгнула на спину коня. Этот довольно сложный трюк мы с отцом разучили, чтобы подшутить над матушкой. Кстати, после демонстрации этого номера она чуть не упала в обморок от страха за меня. Паренек удивился, не ожидая от «столичной дурочки» такой ловкости, только и произнес восхищенно: «Ого-го!». Так, прижавшись друг к другу, мы проскакали с ним минут десять, не больше, пытаясь выгнать с поля дурных коров. Сами перетоптали пшеницы куда больше, чем эти безмозглые создания, но с чувством выполненного долга, выгнав их с пшеничного поля на луг, пошли рядом с лошадью. Паренек молчал. Первой разговор завела я:
— Спасибо, что разбудил. Даже не знаю, что это меня вдруг так сморило. А ты откуда взялся ? Сколько пасу коров, никогда не видела, чтобы здесь кто-то ездил.
— Да тут редко кто бывает, у Гришки-молчуна характер не приведи боже, не любит он, когда его землю чужие топчут.
— А ты, что же, не боишься ?
— Да мне страсть как захотелось на тебя посмотреть. Хлопцы говорили за тебя, что в Малатьевский приехала сиротка из самого Петрограда, что совсем не похожа она на наших девчат. Вот я и решил посмотреть.
— А откуда узнал, что я здесь коров пасу ?
— Да за это все говорят, что бедную сироту батрачить заставили. Василисе, родственнице твоей, бабы уже все косточки перемыли. Нет, говорят, у нее ни стыда, ни совести, не успела девчонку откормить как следует, как уже работать заставляет.
— Дуры твои бабы, глупости говорят, не знают они, что Василиса добрейшей души человек. Просто ничего другого я делать не умею, только коров пасти, и то вот сегодня упустила. А что же мне целыми днями на хуторе делать? Мне здесь очень даже нравится — тихо, покойно, красиво…
— А звать тебя как ?
— Наташа я. А тебя как ?
— Данила.
— А ты что такой чернявый, цыган что ли ?
— Может, и цыган, никто за меня ничего не знает. Я — подкидыш.
— Как это подкидыш ?
— Да очень просто. Нашли меня в корзинке у церкви, тетка Нюра к себе забрала. Так вот у нее и живу.
Мы еще долго проговорили с Данилой в тот день, пока не пришла мне пора гнать коров домой. Говорил он с сильным южнороссийским акцентом, нараспев, произнося букву «г» как «х», используя непривычные для моего уха предлоги. Например, «за это» вместо «про это». Но так говорили здесь почти все, кроме Кузьминичны, которая не один десяток лет прожила в столице. Парнишка был меня старше на два года, но выглядел лет на семнадцать, во всяком случае, мне так показалось. За почти два месяца, что я жила в Малатьевском, это был первый знакомый моего возраста. Все внуки у Григория Кузьмича были малолетними, не старше семи-восьми лет, а чужие на хутор почти не приезжали.
Встреча с Данилой стала самым ярким впечатлением за все время пребывания в тех краях. Как ни старалась Василиса Кузьминична скрасить мое одиночество, ей это плохо удавалось. Поэтому от тоски по матушке и Оленьке, от невероятной хуторской скуки я стала замкнутой и молчаливой. Страдала добрая женщина от этого безмерно. Она даже заказала брату, частенько отлучавшемуся с Малатьевского в соседние станицы, чтобы он привез мне все необходимое для шитья и вышивания. Дед Гриша накупил целый короб всяких ниток, иголок, пуговиц и несколько отрезов ткани. Все почему-то решили, что для меня это будет лучшим развлечением. Жена Игната Татьяна сама неплохо шила, научила меня кроить из ткани, ну а шить и обрабатывать ткань я научилась еще у Дуняши. Однако шитье не стало панацеей от ностальгии, мне все равно было в Малатьевском плохо.
Данила на прощанье попросил не говорить обо мне Кузьминичне, пообещав, что на днях непременно приедет навестить меня и моих непослушных коров. Я же не удержалась и вечером проболталась ей о происшествии. Пришлось рассказать все о Даниле. При одном только упоминании о нем бедная женщина изменилась в лице:
— Тошнехонъки-и-и, да как же это он тебя углядел, откуда прознал про то, что ты коров пасешь?
— Сказал, что все в округе про это знают, говорят, будто я батрачу на вас. Но я объяснила, что это не так. Мне очень даже нравится на луг ходить.
