Пресс-папье

Однако я любила его, о да, очень любила. Помню, однажды в Париже – мой муж, Клод, был там связан с английским посольством, ну, вернее сказать, с английским послом Рупертом Давенантом, с ним тогда все состояли в связи. Так вот, мы устроили прием в нашем доме, он находился неподалеку от моста Мирабо. Пришли Ноэль, Кристиан Диор, Бонавита Шанель, Пабло и Рози Казальсы, – собственно, как заметил Ф. Э. Смит, там собралось слишком много светил и недостаточно ночных бабочек. Был еще Молотов из русского посольства – ну вы его знаете, – а также Эрик Сати и Жан Кокто. Жана и Молотова как раз перед этим выставили из «Максима», они там изображали на пару Эдварда Г. Робинсона [68] и очень расстраивали посетителей, ну я и спросила Ноэля – разве это не бесчинство? «Какое же тут бесчинство, Розина, – ответил он этим его, ну вы знаете, тоном, – их всего лишь попросили уйти, а когда начинаются бесчинства, Молотовым-Кокто швыряются». Конечно, я так и покатилась со смеху. Уж больно смешно у него получилось, вы же понимаете. Помню еще один прием, который я устроила в моем доме на Дерем-сквер, – пришла королева Мария и датская королева Дагмара, еще были Ноэль, и Голсуорси Лоус Дикинсон,[69] и Ф. Э. Смит, и Га й Берджесс,[70] и королева Цацики Греческая. «Вы только посмотрите на себя, Розина, – сказал Ноэль тем же его, ну вы знаете, тоном. – Королева общества в обществе королев». Все очень смеялись, просто визжали, уверяю вас. Да, конечно, возьмите сахар… М-м, я бы на вашем месте воспользовалась пальцами, эти каминные щипцы несколько грязноваты. Что? А, это. Это этюд с обнаженной натуры, мне позировал для него Брайан Клоуз, крикетир, игравший за Йоркшир и Англию. У меня запасено несколько сотен копий этой картинки. Видите ли, ко мне иногда скауты забегают, вот я и показываю им ее – в воспитательных целях.

Мой муж Клод скончался семнадцать лет назад, а титул унаследовал Бобби. Ему тогда было десять лет. Второй мой сын, Кит, занимается где-то в лондонском Ист-Энде реставрацией мебели. Мы видимся очень редко. Если он не начищает какой-нибудь кухонный шкаф или не покрывает французским лаком комод, то работает над собственной мебелью. Знаете, как говорят, если ты не стал наследником, значит, ты не старший сын. А дочь, Мавинда, – она актриса, возможно, вы ее даже видели. Это та самая девушка, которая говорит по телевизору, что не может поверить, будто какой-нибудь порошок способен отчистить ее ночнушку без кипячения. Мы все ею гордимся. Правда, что такое ночнушка, я понятия не имею. Наверное, какая-то одежда бедняков. Но знаете, на эту роль целили очень многие. Говорят, Джуди Денч[71] обещала Мавинде глаза выцарапать, до того завидовала. Ладно, я позвоню Криту, он вам все покажет. Обязательно загляните ко мне снова, так приятно сидеть здесь, вспоминать о прошлом. Собственно, у меня завтра вечером прием, может быть, вы согласитесь?.. Гости должны будут приехать в одеждах прославленных исторических персонажей. Нед Шеррин, он явится в своем собственном виде. Ах, вы знакомы с Недвином? Могу рассказать вам о нем одну очень смешную историю. Вы знаете магазин дамского белья на Нью-Бонд-стрит? Ну так вот, как-то раз захожу я туда под вечер и вижу…

ШЕРРИН. К сожалению, время, отведенное нами для леди Розины Сбрендинг, закончилось и мы вынуждены перейти к следующему номеру нашей программы, а именно…

Открытка, присланная Трефузисом из Америки

В начале лета 1986 года я отправился в Америку, где репетировалась бродвейская постановка мюзикла «Я и моя девушка». Вследствие этого Трефузису пришлось посылать оттуда звуковые открытки.

ГОЛОС. Дональд Трефузис, заслуженный отставной профессор филологии и член колледжа Святого Матфея, Кембридж, находится в настоящее время в Америке. Он прислал нам свои впечатления от страны, в которую попал впервые в жизни.

Да, ну хорошо, привет всем, кто остался дома. Подумать только, все вы уютно покоитесь на зеленом лоне Англии, в тысячах миль отсюда, в то время как я ввергнут в эту навязчиво половозрелую чащобу стекла и бетона, которая сбивает с толку мое сознание и грозит выбить мой разум из седла. Я нахожу затруднительным выполнять указания чрезвычайно милого и юного звукоинженера и говорить нормальным, ровным голосом. Если я кричу, прошу прощения, меня толкает на это и волнение, и мысль о том, что вы отделены от меня всею ширью Атлантического океана.

Я приехал сюда, как наверняка знают те из вас, кто читает «Neue Philologische Abteilung», чтобы поучаствовать в посвященной миграции переднего лабиального звука конференции, которую проводит нью-йоркский Колумбийский университет. Чтобы не вдаваться в подробности чрезмерно технические, речь идет о влиянии испанского взрывного звука на американский английский язык, – область, в которой меня считают своего рода специалистом.

Поскольку я впервые за всю мою жизнь покинул пределы Кембриджа, вам не составит труда сообразить, что в последние несколько дней я испытывал своего рода испуг. «Культурный шок» – вот, сколько я понимаю, terminus technicus,[72] посредством которого здесь описывают нападающее на человека тягостное чувство растерянности и отрешенности. Мне трудно поверить, что даже какая-нибудь иная планета сможет преподнести нам столько же сюрпризов, сколько таит в себе этот напряженный, требующий мгновенных реакций город.

Прежде всего, я должен осведомить тех, кто не посещал эту островную конурбацию, что здания здесь очень высокие. О да. Чудовищно высокие. Ну очень высокие, очень. Это факт. Они просто тянутся и тянутся вверх. Я говорю это, находясь на двадцать первом этаже одного из них, а ведь, поднявшись сюда, я не проделал и трети пути до его верха.

А поскольку, даже разглядывая персидские палимпсесты[73] кипрской династии на шестом этаже университетской библиотеки Кембриджа, я имею обыкновение заходиться время от времени в судорогах, легко представить себе, какие мучительные, неловкие сцены, какие увещевания имели место в лифте этого здания, когда я впервые посягнул на него. Мне стоит лишь подумать о том, сколь высоко я нахожусь, как у меня голова начинает идти кругом. Чрезмерная возвышенность этих строений формирует, как вы легко себе можете представить, саму линию здешнего горизонта. Результат отличается, что на деле весьма удивительно, поразительной красотой. Должен также сказать вам, что местные таксиметрические кабриолеты, или такси-кебы, как их здесь для краткости именуют, окрашены в веселый, живительно желтый цвет, примерно такой же, как у весенних мимоз, что и освежает город напоминающими о названном времени года вкраплениями словно бы первоцвета. Я полагаю, что в течение года машины эти меняют окраску – осенью они становятся красными, зимой белыми, а летом, быть может, небесно-голубыми. Впрочем, нет, юный инженер, расположившийся по другую от меня сторону стеклянной перегородки, покачивает головой. Ну понятно, они всегда остаются желтыми.

Однако вернемся к моей специальности. Здесь говорят не «специальность», а «спецальность». Кроме того, местные жители выбрасывают предпоследнюю «и» из слова «алюминий» – получается «алюмний». И кто может запретить им это? Одну из самых распространенных здесь тем для обсуждения составляет ударение – «stress», как именуем его мы, ученые-лингвисты. Здесь о нем говорят постоянно. Похоже, американцам удалось нащупать связь между ударением и диетой, и это очень меня занимает. Должен вам сказать, интерес Америки к моей научной дисциплине кажется мне и чарующим, и бодрящим, ведь большинству англичан различие между филологией и лингвистикой представляется примерно таким же, какое существует между двумя днями одной недели. А здесь все только об ударении и толкуют. Или возьмем, к примеру, слово «Гонконг». Здесь его произносят так: «Г о н Конг», словно давая понять, что существует какая-то иная разновидность «Конга» и ее лучше не путать с той, которая «Г о н ». «Го н-Конг». Ударение на первом слоге. У американцев имеется также собственный сорт растворимого кофе, вам, возможно, известный, – называется «Максвелл-Хаус». Так, во всяком случае, он называется у нас. Здесь его именуют иначе: «Максвелл-Хаус». Равноправие ударений намного меньшее. И еще. Американцы почему-то верят – если, конечно, я могу верить их газетам, – что все эти проблемы с ударениями в значительной мере порождаются курением и отсутствием телесных нагрузок. Я-то всегда полагал, что они вызваны просто-напросто трансисторическим раздельным развитием британского и американского английских языков плюс влиянием идиша, особенно приметным в слове «чикен-суп». По-видимому, мне еще многому предстоит научиться.

Несколько дней назад ко мне подошел на улице джентльмен, спросивший: «Хотите легкий мак?» – на что я совершенно искренне ответил: «Нет, я предпочитаю пышно-тяжелые георгины». В виде награды за