телепрограмму «Точка зрения», к ее ведущей Энн Робинсон, завершавшееся словами: «Премного спасибо». Когда я услышал их, кишечник мой пронизала странная дрожь, а перед глазами заплясали зеленые и красные огоньки, однако это быстро прошло. Может быть, некое событие моей собственной жизни удастся преобразовать в притчу вместимостью в 850 слов, способную развлечь, просветить и потешить читателя? Этим утром грузовик врезался задом в капот моей машины и тот треснул, как яичная скорлупа. В 3.24 пополудни я зашиб голень о ножку стола, а в 7.50 уронил картофелину за мойку, где ей, картофелине, скорее всего, и придется остаться до скончания времен. Джон Донн, я полагаю, обратил бы этот список катастроф в благородный сонет, который привел бы к падению правительства и пленял бы умы людские во все тысячелетнее царствие Христово, однако мне сие не по силам.
Когда газетам не удается снабдить тебя подходящей темой, самое время, наверное, начать метаться на манер тигра в клетке по комнате, перебирая возвышенные мысли, или неторопливо пройтись, дабы проветрить голову, до почтовой конторы. Последний прием нередко срабатывает, что удивительно, поскольку главная-то проблема как раз в том и состоит, что голова у меня настолько пуста, что в ней и так уже ветер гуляет. Но сегодня не помогло ничто, результат получился все тот же: ноль, пшик, херня, лабуда, город Зеро, штат Айдахо. У каждого профессионала есть свое больное место: у теннисиста – локоть, у бегуна – голеностопы, у журналиста – голова. Приходится верить, что я такой не один, иначе жизнь стала бы непереносимой. Предположительно, наступит день, когда и Роджер Уоддис[127] напрочь лишится новых идей, – рад сообщить, что никаких признаков приближения этого дня я не вижу, однако настать он должен. И ведь наверное, имеется в комоде Бернарда Левина[128] семь ящиков, которые он предусмотрительно заполняет в тучные месяцы, чтобы было чем подкармливать читателей в тощие? Кто знает?
Что ж, вот и кончен мой труд дневной, и мне пора поспать, как едва не сказала Клеопатра.[129] Восемьсот пятьдесят слов, свидетельствующих о заболевании словесным поносом. Мне остается утешаться лишь тем, что, пока Дуглас Херд не протащил через парламент свой отвратительный «Закон об уголовном судопроизводстве», я имею право хранить молчание, а вы не имеете права делать из него какие-либо выводы.
Мне нечего было сказать, и я это сказал.
Молодежь
На днях я сильно встревожился, прочитав в «Дейли мейл» – сам тот факт, что я вообще читаю «Дейли мейл», уже способен внушить тревогу, и вы правильно сделали, перебив меня, – что современные молодые люди, судя по всему, относятся к деньгам и работе более здраво, чем их предшественники, что они менее склонны «выпадать из общей картины» и более – приспосабливаться, с большей нетерпимостью относятся к гомосексуализму, меньше увлекаются наркотиками и обладают бoльшим пониманием ценности семьи. Новость весьма неприятная. Неужели все и вправду так плохо? Впрочем, вы особенно не волнуйтесь, «Мейл» просто-напросто проецирует свои отталкивающие фантазии на группу или подмножество совершенно безвредных цифр, сваленных в кучу компьютером какого-то исследователя статистики. На то она и «Дейли мейл». Во многих отношениях это худшая газета страны – и все потому, что ей удается оставить в создаваемом ею образе место для допущения, согласно которому она-де принадлежит к классу более высокому, чем грязные сенсационные листки. Она полагается на леность молодых агентов по недвижимости и делопроизводителей, которые понимают, что читать-то им следовало бы «Индепендент», однако ехать до работы электричкой всего ничего, возиться с большими страницами неохота, вот они и думают себе: «Да какого черта?» – и покупают «Мейл».
Если и существует на свете явление, против которого «Мейл» выступает со всей решимостью, на какую вообще способна подтирочная газетка, так это то, что мы могли бы назвать «либеральными взглядами». Чего-чего, а их она ни за какие деньги исповедовать не согласится. Я и сам человек старомодный. Я считаю, что молодежи следует отдавать побольше времени вызывающему поведению, наркотикам, бунтам, сексуальным экспериментам, быть доброй, неискушенной, сердитой, щедрой, скептичной, бескорыстной, ни в грош не ставить семейные ценности, правительство, власть, гистамин и практически все, на чем стоит наш мир. Собственно говоря, быть молодежью. Впрочем, это во мне говорит традиционалист. Я не так уж и сильно выхожу из себя, сталкиваясь с возражениями на сей счет, а порой мне даже удается, увидев девятнадцатилетнего человека в костюме и при галстуке, не покатиться со смеху и не вспомнить жестокое описание, данное в романе «Говардс-Энд» молодому труженику Сити Леонарду Басту, который «обменял свои животные триумфы на фрак и набор идей». Вы можете назвать меня за эти путаные представления кем угодно. Но только не приверженцем модных течений. Да, я готов к тому, что меня обозначат как представителя левого крыла: признаюсь, я придерживаюсь либеральных взглядов на Никарагуа, феминизм, права геев, ядерное оружие, защиту окружающей среды, систему здравоохранения, «третий мир», алчность, профсоюзы и на все прочее, что вправе претендовать на место в заполняемых нечленораздельной чушью колонках Джорджа Гейла или Роджера Скратона. Назовите меня коммунистом, подрывным элементом, половым извращенцем, нездоровой опухолью, потасканным реликтом обанкротившегося поколения. Со всем этим можно поспорить. Но ради всего святого, не пытайтесь изобразить мои взгляды так, точно в них присутствует нечто модное. Если хотите знать, что нынче в моде – и было в моде последние десять лет, самое малое, – так это неумолимое противодействие либеральным взглядам. Вам требуется нечто модное – милости просим, присмотритесь к соединенным усилиям семи восьмых прессы по дискредитации любых попыток заняться обсуждением таких тем, как капитал, семья и понятийные нормы теперешней нашей страны.
Есть в мире одно такое место, которое дает нам блестящие образцы уважения к семье, патриотизму, суровому наказанию преступников, нравственности и религии, – уважения, ставшего частью всего уклада национальной жизни, и это, разумеется, Иран и соседствующие с ним исламские страны. Вполне возможно, что, пытаясь устранить все возможности дискуссий, создать обстановку, в которой сомнения дискредитируются как «чудачества», «попытки следовать моде», проявления «коммунистической идеологии» или самого обычного помешательства, мы подвигаемся к созданию западного варианта исламского фундаментализма, который еще до конца этого столетия отправит нас в новые крестовые походы. Но одно можно сказать наверняка: все эти джихады против епископа Даремского, геев, профсоюзных лидеров, принца Чарльза и вообще любого, кто осмеливается выставить голову из окопа и с удивлением поинтересоваться, чем это мы тут, по нашему мнению, занимаемся, черт побери, не сделают нашу странную и удивительную страну богаче ни на один пенни, но приведут к окончательному ее обнищанию. Принятый недавно бюджет, возможно, и остановит утечку мозгов, а вот обложение совести и сомнений высоким налогом приведет к утечке душ, и обратить ее вспять нам будет намного труднее.
Такая истерическая паранойя в столь молодом человеке? Да, я понимаю и очень, очень извиняюсь перед вами, честное слово. И в следующий раз, заглянув в дырку сортира, я постараюсь увидеть сквозь нее небо. Возможно, я ошибаюсь, возможно, газетам присуща изысканная терпимость, а я ее проглядел, возможно, где-то в этой пустыне уцелела капля воды. Я настолько чужд условностей, что хочу на это надеяться.
Я и мой степлер
На этой неделе у нас в гостях писатель и ведущий радиопрограммы Том Марли.
Это «Пейджмастер», произведенный компанией «Рексел». Теперь он, пожалуй, уже обветшал. Стал немного измызганным, изношенным – как и я. Родные посмеиваются надо мной из-за того, что я не могу с ним расстаться, они не понимают, почему я не выброшу его и не приобрету модель поновее, покрасивей, но, знаете, с годами я проникся к нему своего рода нежностью. Марина (на которой я женат вот уже тридцать лет) говорит, что он значит для меня больше, чем жена, и, думаю, в определенном смысле она права, хоть Марина и убьет меня за такие слова. Может быть, в этом-то все и дело. Мой старый степлер
