У меня была когда-то двоюродная бабушка – ныне ее, увы, призвал к себе Господь, – которую я старался навещать так часто, как мог. И всякий раз, как я пересекал ее порог, она усаживала меня в кресло и подталкивала поближе ко мне серебряную шкатулочку, содержавшую кучку сигарет, произведенных несчетные годы назад.
– Нет, право же, тетя, не стоит, – протестовал я.
– Вздор и ерунда, – отвечала она (в Бетси всегда ощущалось нечто от бабушки Дэвида Копперфилда). – Я люблю смотреть, как мужчины курят.
И мне приходилось брать одну из этих чудовищно выдохшихся сигарет и выкуривать ее, а тетя Бетси наблюдала за мной, удовлетворенно кивая. Все происходило так, как ему и следовало происходить: бабушка потягивала херес, я курил. Сама она не курила никогда, подозреваю, что ее девяностолетние легкие, если бы у них имелся выбор, предпочли бы, чтобы я воздерживался от выдувания струй дыма в ее направлении, однако соблюдение условностей было для бабушки всем.
Ныне условности подталкивают нас в направлении прямо противоположном. И заметнее всего это в театрах. Существует множество пьес, в особенности это касается тех, что написаны с начала века до 70-х годов, в которых без сигарет обойтись попросту невозможно. Ноэль Кауард, похоже, вводил их в стратегически рассчитанные моменты действия с тем, чтобы доставить радость и удовольствие самому себе как актеру.
Нет на свете ничего более приятного, чем играть в пьесе, все действие которой не покидает гостиной. Те бедолаги, которым приходится работать в наших великих, субсидируемых государством театральных компаниях, вынуждены исполнять роли, в коих легитимные перекуры отсутствуют, играть их в условных декорациях, затянутыми в кожу и нередко (это мой личный ночной кошмар) с голыми по плечи руками. Римские приветствия – поднятыми над головой перекрещенными руками, – каковыми актеры Королевской Шекспировской компании вынуждены обмениваться всякий раз, как они выступают на сцену, разглагольствуя о том, что на севере скапливаются силы могучего Цезаря, – это та самая причина, по которой я всегда сторонился великих классических ролей. Она, плюс отсутствие икр, способных подолгу сносить тяжесть таза. Приглядевшись к последнему предложению, я начал гадать, что извлечет из него, порывшись в словаре, изучающий наш язык иностранец. «Не существует икры, которая может подолгу сохранять свою свежесть в тяжелых условиях таза с водой» – скорее всего, какую-нибудь околесицу в этом роде.
И все же. Кауард, Моэм, Рэттиган, Ортон, Пинтер, Осборн, Грей и Стоппард – все они вставляли в свои пьесы сигареты. А что происходит сегодня после того, как актер закуривает на сцене? Спустя пикосекунду, еще до того, как дым успевает добраться до его легких, не говоря уж о легких тех, кто его окружает, десятки людей разражаются в зале громким, неодобрительным кашлем, словно говоря: как вы смеете, неужели вам не известно, что мой доктор официально уведомил меня о том, что я страдаю аллергией на дым? Это те же самые люди, которые, родись они поколением раньше, сидели бы себе в общественных местах, окутанные клубами дыма, и ни о каком кашле даже не помышляли. Теперь же они захлебываются, точно буйвол, сию минуту узнавший, что ему наставили рога, от гнева, едва завидев то, что на самом-то деле представляет собой травяную сигаретку, поскольку и актеры ныне воздерживаются от курения. Вот вам новая условность.
При наличии антитабачного лобби, которое самым серьезным образом пытается заставить Голливуд вырезать из старых фильмов сцены с курением (представьте себе «Касабланку» или «Мальтийского сокола» без сигарет), и общего, вне всяких сомнений похвального запрета на курение в общественных местах остается только гадать, скоро ли сигареты начнут вычеркивать и из пьес. Мы смотрим на выдуманных персонажей, которые убивают своих жен, растрачивают деньги своих работодателей и носят пугающего покроя костюмы, – и никто не протестует. Однако стоит одному из них появиться на экране или на сцене со свисающей с губы сигаретой – и больше вы его никогда не увидите.
Вздор, сказала бы моя бабушка. Вздор и бредятина.
Такси!
Снимаясь год назад в каком-то из эпизодов «Дживса и Вустера», я лениво перелистывал один из старых журналов, разложенных реквизиторами по съемочной площадке для воссоздания подлинной обстановки времени, в коем разворачивается действие фильма. И меня вдруг необъяснимым образом развеселила карикатура, напечатанная в номере «Панча» от 1934 года. Она изображала мужчину, который заскакивает в такси, крича водителю: «Королевская школа вязания – и гоните во весь дух!»
Я вспомнил о ней на этой неделе, когда тащился по лондонской Марилебон-роуд, напевая себе под нос песенку Коула Портера и пытаясь стоически воспринимать чудовищный хвост машин, в котором моя увязла бесповоротно. Мир моих грез был разрушен, а ноты каверзной средней части «В спокойствии ночи» примерзли к моим губам, когда задняя дверца машины распахнулась и на заднее же сиденье опустился мужчина, произнесший: «Пимлико, да поскорее».
Положение было, как вы можете себе представить, довольно неловкое. Насколько я знаю, в «Руководстве по этикету» издательства «Дебретт» ситуации подобного рода не описаны. К тому же виноват был я сам. Дело в том, что по Лондону я разъезжаю в черном такси. Именно такая машина всегда была предметом моих желаний. Я понимаю, идея не самая свежая, первым набрел на нее прославленный финансист Нубар Гюльбенкян. «Эта машина может взять да и заработать шестипенсовик, – говаривал он. – Что бы он собой ни представлял». Рад сообщить вам, что со времен великого армянина замок рулевой колонки в машинах такси хуже ничем не стал. Правда, имели место другие, если перейти на жаргон каталогов с выставки образцов, «многочисленные усовершенствования»: теперь усилитель рулевого управления, автоматическое переключение передач и центральное управление дверными запорами устанавливаются в такси как нечто само собой разумеющееся. Во многих имеются даже электрические стеклоподъемники.
Центральное управление дверными запорами – штука для большинства людей очень полезная, особенно когда они покидают машину. Один поворот ключа или одно нажатие на кнопку – и машина заперта; вы можете полюбовно расстаться с жалкой необходимостью возиться со шпеньками на окнах задних дверей. У моей машины соответствующий переключатель, ограждающий меня от людей, способных заскакивать в нее с криками «Пимлико, да поскорее», пока я напеваю, застряв в пробке, находится
Я потратил немало усилий, чтобы придать моему такси вид самый что ни на есть аутентичный. Есть люди, которые красят свои машины в желтый цвет, обивают сиденья горностаевым мехом, приделывают к ним подголовники из искусственной кожи, стелют на пол уилтонские ковры, устанавливают внутри пикниковые столики из полированного грецкого ореха и дорогие аудиосистемы. На мой взгляд, все это лишь препятствует достижению цели, с который вы обзаводитесь в Лондоне машиной-такси, – цели, состоящей в том, чтобы все принимали ее за подлинную. Настоящее такси обладает, по всему судя, правом втискиваться в любую вереницу машин, не подавая никаких сигналов, а прерогативу манерничать и любезничать на дорогах оно предоставляет всем прочим автомобилям. Разумеется, я не пал настолько низко, чтобы разъезжать по отведенным для автобусов полосам или парковаться на стоянках такси, как на духу говорю – нет. За кого вы меня принимаете? Но законными моими правами я пользуюсь с удовольствием.
У каждой машины, получившей официальную лицензию такси, привинчена рядом с задним номером маленькая табличка, на которой значится: «Имеет право перевозить до 4 пассажиров. Столичная полиция». Я не поленился заказать точно такую же, но с надписью: «Не имеет права перевозить никаких пассажиров. Двуличная полиция». Правда, чтобы обнаружить разницу, табличку эту пришлось бы разглядывать довольно внимательно. Экипировавшись подобным образом, я получил возможность упиваться всеми радостями настоящего таксиста, но без неприятной необходимости общаться с рядовыми членами общества или культивировать в себе живительные воззрения на репатриацию иммигрантов и на предателей, норовящих вонзить нож в спину миссис Тэтчер. То есть так я полагал до описываемого здесь дня.
Ну-с, случилось так, что ехать я должен был как раз через Пимлико и улицу, на которую желал попасть усевшийся в мою машину джентльмен, знал. Однако, когда я доставил его туда, выяснилось, что неприятности мои только начинаются.
– Я что-то не вижу счетчика, – сказал он.
– Хм, – ответил я.
Последовала неловкая пауза, позволившая мне, впрочем, найти удачный выход из этого
