…Светящееся яркое пятно появилось там, где стояли на бульварчике случайные зеваки, – словно включил кто-то странный расфокусированный фонарь. Продолговатое пятно, неровное, бугристое, с мутными потемнениями на нем… Пятно это стремительно наливалось желтым светом, клочки пара серыми тенями крутились по нему, все сделалось желтым на площади – толпа, столбы пара, запрокинутые лица… Это лицо, понял он вдруг. Чья-то посмертная маска, понял он. Золотая. Незнакомая… И тут ледяная влага замерзла вдруг у него на глазах, и он мгновенно вырубился – без какой-либо видимой причины, без боли, без дурноты, только вдруг яростно обожгло язык и глотку, словно он по неосторожности хватил раскаленного кофе.
…Но пахло совсем не кофе. Запах был сильный, незнакомый и, скорее, неприятный. Чистилище, подумал он отвлеченно – сквозь желтый туман. Он и сам не знал, откуда и почему всплыло у него в мозгу это слово, которое он слышал за всю жизнь, может быть, два раза и уж точно никогда не произносил вслух сам. Чистилище, чистилище, повторял он молча, пытаясь мучительно понять, почему все вокруг желтое и почему он сам не стоит уже, а сидит, прислонившись спиной к балюстраде, – ног и рук у него нет, горит ошпаренная глотка, глаза в орбитах ледяные и следят (сами собой, без всякого его на то желания), как Толян с Фанасом, согнувшись словно под бомбежкой, уволакивают в дом длинное мертвое тело в белом мохнатом пальто. Навстречу им, в клубах пара, выскакивали заполошные штабисты с ошалелыми лицами и ребята из внутренней охраны. И все это происходило в желтой плотной тишине, словно уши ему забило тугими влажными тампонами.
Петя Федорчук вдруг заслонил собою всю эту немую картинку – присел на корточки, заглянул в лицо, провел рукой перед глазами, и сейчас же тампоны из ушей пропали куда-то, и Эль-де-през понял, что никакие это были не тампоны, а плотный истерический ор сотни надсадных глоток – соединенный вопль толпы в последнем градусе паники. И сквозь этот вопль Петюня спросил (вполне спокойно и даже деловито):
– Ну, ты как? Дырок нет?
– Не знаю, – сказал Эль-де-през и подтянул к себе непослушные ноги.
– Что это было? – спросил Петюня, помогая ему подняться.
– Не знаю…
Ноги были ватные, но держали, а на руках почему-то не оказалось перчаток, и обе ладони были в ссадинах, – продольные ранки распухли, сочились сукровицей, и он машинально лизнул их, как в детстве.
– Ты его видел? – спросил Петюня. Лицо его, румяное и спокойное, ничего не выражало, кроме деловитого интереса. Смоляные волосы стояли торчком, как всегда, и как всегда он был аккуратен и готов к любому повороту событий. Только вот «макаров» у него в руке смотрелся не совсем все-таки обычно.
– Не знаю, – сказал Эль-де-през в третий раз и спросил сам: – Профессор как?
– По-моему, …дец, – сказал Петюня.
Он больше уже не вглядывался в лицо Эль-де-преза, он смотрел поверх его головы, на площадь, искал там глазами что-нибудь достойное внимания и, видимо, не находил.
– Точно, не видел? – спросил он снова.
Тогда Эль-де-през, сделав над собою усилие, развернулся на сто восемьдесят градусов и тоже стал смотреть на площадь. Там было полно бегающих людей, орущих во всю глотку и явно не знающих, куда бежать и где укрыться. Это было бы похоже на панику тараканов в ванне, но было там и еще довольно много таких, которые не бегали, а лежали на снегу – человек двадцать, а может быть, и пятьдесят, они лежали поперек площади, образуя какую-то почти правильную фигуру, длинный овал, протянувшийся от бульварчика досюда. Некоторые шевелились и как бы пытались встать, но большинство лежало неподвижно. Совсем неподвижно. Похоже, им тоже был …дец.
– Вон там что-то было, – сказал Эль-де-през. – На бульварчике, в кустах.
– Что именно?
– Говорю тебе – не знаю. Не видел.
– А почему ты сказал «атас»?
– Потому что почуял.
Петюня посмотрел на него, сделав губы дудкой.
– Ну да, ну да. За это тебе и деньги платят… А сейчас чуешь что-нибудь?
– Не знаю. Скорее, нет.
– Ладно, – сказал Петюня решительно. – Пойдем посмотрим.
Они спустились по пандусу и пошли через площадь – Петюня (с «макаровым» наголо) впереди, Эль-де- през следом, – на ватных ногах, в которых, словно он их отсидел, забегали теперь огненные искры. Слева, на тротуаре, толпились люди, они стали тише, орали, но не так пронзительно, как раньше, и их стало заметно меньше – видимо, самые напуганные убежали отсюда совсем, а остались самые неистребимо любознательные… А справа – где черные тела – было совсем тихо, только сухой надрывный кашель там раздавался, мучительный и множественный, как беспорядочная стрельба.
И стоял сильный, горьковатый и совершенно здесь неуместный запах – не то взбаламученной старой пыли, не то горелой бумаги.
– Петюня, ты запах слышишь какой-нибудь?
– Ну?
– Чем пахнет?
– Пахнет, что мы с тобой остались без работы, – сказал Петюня и хохотнул невесело, оглянувшись через плечо скошенным свирепым глазом.
Он сказал и еще что-то, но тут в толпе слева совсем уж истошно завопили («Скорую! Скорую вызывайте, козлы!..»), и Эль-де-през Петюню не услышал, а переспрашивать не стал. Петюня был шутник, а сейчас было не до его шуток. Эль-де-през осознал наконец, что произошло, и это осознание обожгло его
