голодного крысолова по отрезанному аппарату, найденному в бумажной завали:
пустота в прекрасных занавесях
соловей жалуется
обезьяна удивлена
а толку чуть, все от прохладной уверенности, уверенность это твой nightmar, как мой — горячее молоко с пенкой, положи свои гагаты в карман, пусть они там сами перестукиваются, отдели себя молчанием, silence fait eloigner plus que distance, говорю тебе, так нет же, все надо пальчиками, натужно, ан нет облегчения, помнишь притчу про купеческого сына, что ушел в пустыню отшельником, а к нему пошли на поклонение, и вырос город, а он снова ушел, а они снова, а он…ты прав, говорю я, и встаю, чтобы уйти, да, встаю, чтобы уйти, но сегодня пятница! говорит он, искупай меня, он говорит в сторону, туда, где завешенное окно, каждый раз забываю посмотреть, какой оттуда вид, хотя какой может быть вид на втором этаже, вывески, голуби, я беру ведерко и ставлю на плиту, плита огромная, тупое глазурованное божество, синие керамические завитушки, все здесь не как у людей, даже ванная посреди комнаты, на когтистых лапах, вода всегда выплескивается на пол, но я привыкла, ты похож на марата, когда рука вот так свисает, vous me flatter! я похож на петрушку в пробитом барабане, он доволен, кожа его на ощупь как вчерашний хлеб, русые волосы на мокром животе кажутся черными, он жмурится, шампунь попадает в глаза, греховодник, отче Константине, на женску красу не зри, ибо та краса сладит сперва, а после бывает полыни горше, говорит он, когда я наклоняюсь в своей майке с футбольным вырезом, сеть, сотворенная бесом, говорит он протяжно, болезнь безысцеленная, коза неистовая, ветер северный, замолчи, я уже смеюсь, о, дочь Ливана, шея твоя — башня слоновой кости, а в ней сидит маленький писатель, с черной-черной рукой, отдай мое сердце, шепчет он и мне страшно, его шутки оборачиваются биографией, это все знают, об этом книги написаны, однажды я умру здесь готтентоткой у костра, как те бедняги, отмечавшие время по скорости горения дерева, они все умерли, перебравшись в лес, где деревья горели быстрее, умерли от недоумения, нет, однажды я приду сюда с ножницами и перережу все веревки, до одной, тогда он и чаю не сможет без меня заварить, большими портняжными ножницами, все, все до одной.
Ад состоит из пустословья на четверть остальное гиль где слов больное поголовье пасется у чумных могил, еще бы эта белая с мясистым затылком исчезла, ишь, выпускает струйку из иглы, округлая, как дельфин, на котором прямиком к Insule fortunatae помчаться, уцепившись за скользкую шею, встряхивает несносно звенящей простыней, кладет мне шершавый плавник на лоб, отойдите же, я с вами не хочу, что это? гостия, говорит она, просто безвкусное тесто, раз-жевать, два-жевать, комната за ее спиной беспредельна — вылитый palais de dance, он водил меня туда обниматься под довоенные мотивчики, на счет три выплюнуть, люстра полыхает прямо над лицом — вот он, стрекозиный глаз! — отойдите, вы пахнете гериатрией, честное слово, пожухшими стеблями, перестоявшей водой, она снова склоняет лицо, задирает мне рукав — touche! в немом предплечьи поселяется жар, зато холодно голове, у меня от вас гусиная кожа, скоро стану и я трималхионовым гусем, открыли, а там поросенок, но все равно ведь сьели, подобно тому как участием…удостой нас и вечного пира в твоем царствии, что она бормочет? острый случай религиозной потребности, сказал бы он, если бы вошел сейчас, сказал бы, сказал, с этим своим ослепительным Schadenfreude, от которого мятный холодок за щекой, вот уж кто меня не жалел, безногий ахиллес не гонится за влюбленной черепахой, черепаха, череп, пах, чепуха, эту женщину нужно прогнать, пусть сходит за горячими круассанами, а мы закроем дверь, бе-бе-бе, дверь и окна здесь в мелкий свинцовый квадратик, как при короле Якове, это чтобы не видеть тебя, деточка, на женску красу не зри, сатанинский се праздник, ибо кротима — высится, биема — бесится и всякого зла злее, умник какой, а сам глядел на мою шею, еще тогда, в ноябре, что это? говорит, образок? нет, волосы одного мальчика, вот тебе, вот, почему их стало трое, не понимаю, дверь закройте, видите — крадется сквозняк? зажать бы его в кулаке, пусть холодит, как сосулька, принесенная на урок рисования, потом в парте мокро и это секрет, как те портняжные ножницы, что я носила в портфеле с эскизами, предвкушая, все пропахло имбирем, даже эскизы, однако pittoresque, это такая похвала, он больше не хочет меня? ну да, да, fait accompli, дверь хлопает, бальная люстра распадается на глазочки, на дырочки, и каждая смотрит, и нет обнадеживающего ответа, и нет убедительного опровержения, давным-давно у другого моря это было, и каждая смотрит, каждая, все, все до одной.
©Лена Элтанг, 2004
Лена Элтанг. eidolon
Оттого что вы меня не знаете, то сквозняк вдоль спины, то будто душный ветерок в лицо, так бывает между вращающимися дверьми в аэропорту, и сразу запах обрушивается, самолетной горячей резины, и постного масла, и мокрой кожи, вы меня не знаете, а я вас знаю, знаю, сами же говорили о романах, что целиком помещаются в заглавия, вы тоже помещаетесь в свое имя — весь, целиком, с этими вашими глазами без радужки, близорукими, близко устроенными, с привычкой стирать что-то невидимое с лица, проводить ото лба к шее этими вашими руками на палец длиннее, чем следует, вы ведь маленький, меньше меня, это ужасно раздражает, но я потерплю, по другому вас и назвать не могли, идиотское имя, жан- кристоф, провальный вопрос в билете, второй вопрос был про серапионовых братьев, и я спутала с петроградскими, с теми, что каверин и лунц, а надо было про киприана и смерть в александрии, что с нами будет, когда вы меня узнаете? просто не понимаю что мы делали, ты и я, пока не полюбили друг друга? джон донн это, не пугайтесь, и перевод не мой, что, говорю, с нами будет? ваш русский чудовищен, вы путаете щекотку и щиколотку, сроду вам не прочесть моей книги, а ведь будет еще вторая, если я доживу до конца апреля, это если такое влажное, неопределенное, киммерийские сумерки, не то что парижские, здесь сумерки четкие, с настойчивыми пальцами, не то что ваши пальцы, поглядеть только, как вы закручиваете это свое кашне в два жалких жгутика, выходя из аудитории, а очки? а манжеты? вечно скачете через две ступеньки, обжигая ладонь о чугунные розы, это хорей? я стою у двери, для верных слуг нет ничего другого как ожидать у двери госпожу, пятьдесят седьмой сонет, как же вы надоели со своим бессмертным бардом, у вас окно между лекциями, да какое окно, форточка, сорок минут, выпьем кофе? я открываю рот, дверь хлопает, такая тяжелая пружина, ой, что с тобой? влюблена, в кого? в колокольчик, и колокольчик поднимает глаза, лиловые, без радужки, кто, говорит, пил из моей золотой чаши? и все закричали стейнбек, стейнбек, а вот и нет, чаша мананнана, подаренная кормаку, кельтский котел с вересковым зельем, моя бы воля, утопить вас в этом котле, окунать туда медленно, раз за разом, вы, что же, не заметили, что я в синем свитере на античной? друзья аристиппа упрекали его в трусости за то, что, когда дионисий плюнул ему в лицо, он не разгневался, ведь терпят же рыбаки, ответил он им, когда морские волны окатывают их с головы до ног — и все ради того, чтобы выловить какого-нибудь пескаря — я просто вылитый аристипп, поэтому стою тут, у двери, а утром я была в красном, на семинаре по королю лиру, так молода и так черства душой? так молода милорд и прямодушна, я ношу с собой красный свитер, когда две ваших пары в день, затем, что однажды вы спросите, что это за impressions en travestie? то синее, то красное, а я скажу — это чтобы вы меня заметили, а вы скажете — а! это же сара сиддонс, как тогда, в столовой, помните? моя assiette de the — вылитая сара сиддонс, и все засмеялись, все мне уликой служит, все торопит, вечно вы катаете его за щекой, раскусив на цитатки, на карамельки, ему бы это не понравилось, между прочим
затем, что однажды вы спросите, что это у вас за impressions en travestie? то синее, то красное, а я скажу — это чтобы вы меня заметили, а вы скажете — а! это же сара сиддонс, как тогда, в столовой, помните? моя assiette de the — вылитая сара сиддонс, и все засмеялись, все мне уликой служит, все торопит, вечно вы катаете его за щекой, раскусив на цитатки, на карамельки, ему бы это не понравилось, между прочим, а тут еще этот, ученик — замарашка, со своим португальским пришепетыванием, уверен, что я от него ошалела, хожу следом, как эльф, потерявший хозяина, читаю из-за плеча, с тех пор как мне законом стало сердце, еще один помешанный на стансах, гипсовый слепок, слепая копия, а вы и довольны, ну скажите, скажите же, как платон, обнимая кудрявого мальчика, прозревал истину, а женское платье от тирана дионисия постеснялся принять, а то мы забыли, и про беднягу метрокла, шумно выпустившего газы при любимых учениках, непременно скажите, а то знаете как бывает — сдали античку и забыли, он же
