заменить одну субстанцию другой, он это делает чаще всего для того, чтобы придать такой замене формальную значимость в общем дискурсе обеда. Чаще всего эта замена происходит успешно — гости довольны и просят добавки, — но иногда пасмурными осенними вечерами становится понятно, что никакие замены обед не спасут: только чистые субстанции (спирт) и не менее чистые отношения могут спасти мир от тотального нежелания съесть еще кусочек.
Фаршированные помидоры напоминают ласточек: они проскальзывают в желудок так быстро, что не успеваешь почувствовать вкус. Кажется, что ты только протянул руку, а фаршированный помидор уже внутри тебя. Но это только кажется, потому что никому до сих пор не удавалось пересчитать фаршированные помидоры, и, соответственно, никогда точно не известно, взял ли ты помидор на самом деле или тебе просто померещилось. Известно только, что общее число фаршированных помидоров всегда кратно семи. Именно эти свойства мимолетности или, если угодно, вкусовой иллюзорности и являются совершенно новым вкусовым уровнем.
Своим существованием фаршированные помидоры бросают вызов времени, которое, если смотреть на это явление с позиций едока, — не более чем короткие перерывы между завтраком, обедом и ужином.
Сливка на вершине торта
Сливка (желтое, полупрозрачное алычовое устройство) на вершине торта никому не нужна. В каком-то смысле она даже мешает, поскольку совершенно никак не делится, не создает ситуации выбора и раздражает участников чаепития, которые долго перекладывают сливку друг другу, пока наконец кто-нибудь не съедает ее больше от отчаяния и сострадания, чем по желанию. Единственное, что она дает, — это чувство всеобщей завершенности, цельности, иерархического порядка и обустроенности того сооружения, которое неминуемо должно быть съедено.
Сливка, как правило, бывает хорошо законсервирована. В ней хранится много полезных, но нереализованных желаний. Каждое из этих желаний по сути является косточкой, которая, если смотреть на сливку против солнца, создает обманчивое впечатление глубины и длительности. Косточка потенциально содержит в себе дерево, дерево содержит сундук, сундук содержит утку, утка — яйцо, а яйцо — иглу. Обычно эту иглу используют для вышивания крестиком и ноликом по материи жизни. Чем дольше шьешь, тем больше в жизни крестиков и ноликов. В конце всегда вышивается крестик.
Как уже было сказано выше, сливка, будучи одной и единственной (для данного торта), не создает ситуации выбора. Отсутствие ситуации, в которой можно выбирать, тождественно отсутствию времени. Поэтому сливка и является законсервированной.
Две сливки на верхушке торта (иногда случается и такое кондитерское чудо), перетекая друг в друга всеми своими желаниями, вполне способны обрести независимость как от участников чаепития, так и от самого торта. В этом случае у нас едва ли есть возможность говорить об украшательстве. И лишь одному богу известно, что тут может быть вышито.
Холодец
Холодец мелко дрожит, если ударить по нему ложкой, пнуть ногой или резко произвести над ним неприличный жест. Холодец боится чужого, застывшего в нем прошлого и оттого сотрясается всем своим существом уже только от мысли о всех тех субпродуктах, которые когда-то перегоняли кровь, воздух, мочу и другие потребные и непотребные субстанции из одной нелепой части тела в другую такую же нелепую.
Укрытый хреном и тонким слоем топленого сала, он по преимуществу сидит дома, в тарелке на подоконнике. Через щелку между белыми в синий горошек занавесками он смотрит в пространство улиц, дворов, площадей и аэродромов. И что же он там видит? Он видит там простых и бесстрашных людей, которым нужна пища для поддержания трудовых и любовных движений. Холодец не чувствует себя пищей, — он застыл, в нем нет томления жизни, — и поэтому эти люди ему безразличны. Холодец — это болезнь к пище, закуска, appetizer, от которого в сущности ничего не зависит.
Велик его страх перед Луной, ибо своими силами Луна действует не только на океаны и моря, но и на холодцы, с которыми тоже случаются приливы и отливы. Вот настает время прилива, и холодец, подрагивая, отползает к самому краю тарелки, за которым его ждет неведомое.
Тертое
Существо тертых продуктов питания недоступно нашему обыденному пониманию. Вот он (продукт: морковь, свекла, яблоко, огурец, хрен, наконец) свежий, сочный, торчащий во все стороны, а вот, пожалуйста, — каша, в которую можно только медленно вползти ложкой в нетвердой руке и которую без усилий, не пережевывая, можно проглотить только в заботе о зубах и желудке. Что же должно было произойти в мире, чтобы некогда цельный и единый продукт питания превратился в сомнительную дискретную лужу?
Следует иметь в виду, что сама по себе еда не может быть твердой или мягкой. Еда — это то, что есть, и нельзя есть ничего, кроме еды. Все же сопутствующие атрибуты, как то: мягкость, протертость, мелкозернистость, кустистость, свежесть, острота и т. д. — на самом деле суть характеристики многообразных едоков с различными геометрическими конфигурациями ротовых отверстий и уникальными системами вкусовых рецепторов. Тертое характеризует едока не с самой лучшей стороны. Это либо беспомощный младенец, либо беспомощный же, но старик. Тертое снимает все половые различия. Про того, кто ест тертое, нельзя сказать, мужчина это или женщина.
Интересно, что тертое может также ассоциироваться с неким третьим началом, с тем, кто в ответственный момент поднесет ложку ко рту и впихнет полезную кашку даже и против воли самого едока. Насилие — еще одна идея, часто сопутствующая тертому. Иногда просто нет никакой возможности скормить то, что нужно, тому, кому это просто необходимо. Приходится применять насилие. Применять насилие в благих целях — функция Отца. Сын, соответственно, тот, кто сопротивляется отцовскому воздействию и ни за что не хочет кушать («Ешь! Кому говорят!»). Спрашивается, чем же таким полезным и тертым Отец кормит Сына?
Одиночество самого последнего куска
Самый последний кусок на чуть треснувшей детской тарелке с пятнистым слоником всегда надеется быть случайно кем-то съеденным. В девяносто девяти случаях из ста его надежды не оправдываются. Он так и остается на тарелке до тех пор, пока чья-то рука не смахнет его в мусорное ведро. У него даже нет надежды мирно засохнуть, сжаться, затеряться в бескрайних уголках просторной кухни, нет, — его обязательно обнаружат, схватят, отдерут от тарелки, от милого пятнистого слоника и выбросят вон. И дело вовсе не в том, что этот последний кусок не нужен (он не виноват в том, что оказался последним) или не вкусен. Дело в том, что все уже давно сыты и, покуривая, давно думают о душе, каковой последний кусок не обладает. Самый последний кусок отлично знает, что у него нет ни души, ни сердца. Он просто пища (несостоявшийся фрагмент чьей-то жизни), от которой вполне можно отказаться, если ты уже сыт, а за окном лето, которое, кажется, не кончится никогда; и никогда не кончится еда, которую можно будет изо дня в день готовить снова и снова. Последнему куску не дано отдать свои питательные вещества влажному и трепетному организму, не дано впитаться и перевариться, не дано стать частицей чьей-то жизни.
«Возьмите еще кусочек, пожалуйста».
«Нет, нет, что вы, спасибо, в меня сейчас ни крошки не влезет».
В этот момент самый последний кусок понимает, что у него нет будущего, как не было у него и прошлого, ибо прошлое может быть только у целого, но не у какого-то там куска. Как можно скорее он пытается присохнуть к своему, как ему кажется, единственному другу, к пятнистому слонику на дне тарелки, но и слонику нет дела до последнего куска, который к тому же так грубо наваливается на изящный желтый хобот.
Мучительное ожидание — это единственное, что остается самому последнему куску. Его, конечно же, выбросят, это совершенно ясно, но пока он еще может наслаждаться счастьем пребывания в тарелке. Пусть полежит пока, вдруг кто-нибудь его совершенно случайно захочет.
Наивный, он все еще продолжает думать, что находится в своей тарелке.
Горячие собаки
Когда у нас больше нет уже сил что-то готовить или к чему-то готовиться, а голод отнюдь не ангельскими голосами шепчет о том, где кончается умственное и начинается физическое, — это значит, что горячие собаки уже взяли наш след.
