— Я говорю о фактах. Факт, что нас всех обманывают. Факт, что нашу группу скинули как пылинку с плеча. Факт, что я пытался жить здесь и жил, и буду. Хорошо устроится в любое время можно, если ума хватает и ловкости. Этого пока достаточно. Держись меня, не пропадешь.
И кто слеп из нас: я — что тебя, сколько знала, но так и не разглядела, или ты, испугавшийся, озлобленный, придумавший себе причину удобно устроится подальше от риска и опасностей? — думала Стася, поглядывая на мужчину. Ей было грустно. На душе противно и уныло. Переубеждать ей отчего-то не хотелось, как говорить вообще, и даже видеть Илью. К кому она рвалась, кого ждала, кого искала?
— Ты изменился.
— Только не нужно обвинять меня в том, что тебе привиделось или показалось. Я, каким был, таким остался, и смотрю на вещи здраво, а не летаю в облаках. Ты идеалистка.
— Допустим. Но речь о возвращении домой. Если у тебя есть подозрения, честно будет вернуться, сказать о них и попросить ответ, прояснить ситуацию.
— Кто тебя пустил обратно? — скривился Илья. — Ты меня удивляешь, серьезно головой повредилась, чушь такую говоришь.
— Почему?
— Да потому! О, женщины!… Ты говорила, куда пошла, зачем?
— Кристина знала.
— Кто это?
— Диспетчер.
— Вот и ответ, какого черта ты оказалась в толпе аборигенов! И она еще спрашивает меня, почему! И вернуться хочет! Ага! Наивная ты Стася. Глаза открой и посмотри на факты. Да тебя скинули, как и меня! Вернешься — выкинут из центра, спишут или на задании оставят, в какой-нибудь еще худшей, чем эта ситуации. Оставят вон, в мезозое, а на стенд повесят фото — 'пропала без вести'. Нет, ни ты, ни я домой не вернемся, поедем в Норвегию. Это решено. Я достаточно скопил, не сиднем сидел, знаешь. Заживем, как короли.
Стася поморщилась, до того ей стало вдруг противно Ильи, его речей и даже вида.
— Я… не останусь, — решилась.
Мужчина уставился на нее пытливо:
— Решила поиграть в правильную, честную самоубийцу? Нравиться под чужую дудочку плясать?
— Я не верю, что кто-то просто так или от нечего делать устроил то, что ты мне рассказал. Я вообще не верю в предъявленный вариант.
— Значит, я лгу? Хорошо. Допустим. Смысл?
— Не знаю, — вздохнула: смысла, правда, нет.
— Возмутительно, да? Поэтому будем упираться всеми четырьмя конечностями и всеми мозговыми извилинами, только не примем факты. Знакомо. Я здесь за пять лет на такое насмотрелся.
— Задумано слишком масштабно, чтобы никто ничего не знал, не подозревал.
— Уверен, знают. Наш Симоненко, наверняка. И ваш, Казаков, скорей всего.
— Иван?
Илья неопределенно повел плечами:
— Не исключаю.
— Даже так… Но любому действию, поступку должно быть объяснение. Если открывшееся тебе настолько возмутил, нельзя все оставлять на пол дороги, покричать и сбежать!
— Намекаешь на трусость, дезертирство? — удивился мужчина, испытывающее глянул на женщину. — Не ожидал… Хочу напомнить, я не сбегал, меня выкинули.
— Вы далеко ходили, трасса не отлажена, мог произойти сбой.
— Ага, и всю группу раскидало? — скривился, с сарказмом глянув на Стасю. — Фантазерка наивная.
— Хорошо, что мешает вернуться сейчас и выяснить?
— Пустяк: желанья нет ни впрягаться в это, не мараться, ни подставляться. Я пять лет здесь. Пять! Меня благодетели типа Локлей не подбирали, самому пришлось вгрызаться, как-то жить. Я сам, сам! Получил, что мне надо, с трудом добился стабильности, достатка, наладил связи, спланировал свою жизнь и ломать ее ради… ради чего? Чтобы услышать пустые фразы, фальшивые отчеты увидеть в лучшем случае, а в худшем, оказаться в начале времен… невзначай! Я похож на идиота?
— Ты все за всех решил? Ошибиться не боишься?
— Нет. Ты можешь впадать в сентиментальность, по наивности своей любить и уважать всех кого не лень, воображать, что тебе угодно, но мы не вернемся домой. Мы едем в Норвегию.
Стася молчала, глядя перед собой. Печально, грустно. К кому шла она, зачем?
— А ведь ты не ждал меня.
— Я никого не ждал, я жил. Желаешь осудить меня за это? Пожалуйста. Но тогда и я хочу напомнить тебе о том «индюке», что наверняка сидит сейчас в своем замке и тупо накачивается вином. С горя. 'Любовь прошла, завяли помидоры'. Хорошая тема, кстати, для пьянства. Потом побуянить можно. Что у вас с ним было? А ведь было, просто так мужчина кренделя такие не выписывает.
— Обвиняешь? — прищурилась, оглядывая Илью: он ли это?
— Как и ты.
— Понятно, счет: один-один. Не противно?
— С чего вдруг? Тебе же ничего меня в трусости обвинять. А как я здесь жил, как вообще выжил, смотрю, ни грамма не волнует.
— А тебя? Как твой брат там, ребята, что нового? Спросить, как я жила без тебя не хочешь? Может еще какие счета предъявишь?
— Малыш, я не хочу ссориться, и готов простить тебя, если кто-то утешал тебя, пока мы были врозь, — попытался обнять ее за плечи, но Стася отстранилась — ей вдруг отчетливо стало ясно, что перед ней не Илья — Иона, абсолютно чужой человек.
— Началось, — усмехнулся. — Ну, подуйся. Или иди вон, опять по обнимайся с индю…
— Он не индюк! — отрезала. — Теофил прекрасный человек.
— Даже так? — прищурился. — Меняешь сходу? Может, правда, замуж за него выйдешь, а я у вас лекарем служить буду. Потом дружно ляжем под мечами крестоносцев Монфора. Аллилуйя.
— Аминь, — кивнула. Встала и пошла в замок.
— Ты куда? Стася!
— Хочу обдумать твое предложение стать графиней Локлей.
Иона упер кулаки в бока, хмуро глядя вслед Станиславе и чуть не сплюнул в сердцах: поговорили! На что, спрашивается, обиделась?
Ну, ничего, час, два — обиды с обидками схлынут, переварит услышанное и поймет: он прав. И будет, как он хотел. Стася умница, вместе они не пропадут.
Стасе словно в душу плюнули. Одна б осталась — завыла. А по кому, чему?
Женщина пошла искать графа и нашла в зале на первом этаже. Он сидел и, как предсказывал Илья, пил. Кувшин вина, один кубок на весь длинный пустой стол.
Стася села напротив и сложив руки на столе, уставилась на графа. Тот замер с кубком у рта, смутился, неловко поставил посудину.
— Плохо? — спросила. Голос тих и уныл. Локлей смутился, почувствовал себя виноватым сначала, потом внимательней на Стасю посмотрел и понял — а его беда-то не беда. Женщина не на ангела, на призрак походила. Взгляд отрешенный и пустой, лицо такое, словно потерялась. Видно общение с Ионой на пользу ей не пошло.
— Он оскорбил вас, огорчил? Я могу чем-то помочь?
Русанова минут пять молчала, а граф все терпеливо ждал и вот, дождался:
— Не пей больше… И не ввязывайся в схватку при Мюре… Хотя, не слушай меня. Все равно ввяжешься, я знаю. Сама бы так поступила… Лучше женись и заведи детей, как можно больше и скорей. Ты хороший человек, граф, таких должно быть много.
— Иона, ваш жених, обидел вас? — осмелился повторить вопрос, по-своему истолковав ее слова.
