Какой прок в сене — понятно. Без сена не подожжешь ничего. Гореть плохо будет.
И солома хороша. Но трещит в огне. А я не люблю трескотню. Тюк! тюк! — да, звучит. А эти вот тр- тр-тр! — ерунда это, бестолковщина.
И огороды нужны.
Мне-то нет. Мне ничего не нужно. Ни руки не нужны, ни ноги, ни топорёнок.
А зеленым братцам нужны огороды.
Хотя ограда хлипкая, конечно.
С одного удара расшибешь.
Если говорить об ударах, то тот мужик, что забрел на огороды из леса, наносит их мастерски.
Интересно, что он совсем не горит, этот мужик.
А ведь труха, она всегда занимается неплохо. И сухая кора, особенно если уже начинает слегка отставать от тулова… Он, если присмотреться, совсем уже седой. А эти старые чурбаны всегда горят хорошо.
Я спускаюсь вниз.
Хотя я не люблю шума.
А на огородах шумно.
Вот говорят: «Пилы визжат».
Зачем пилам визжать? Это их работа. Это кто под пилой, тот визжит. А кто под топором, тот молчит. А топор: «Тюк! Тюк!»
Я спускаюсь еще ниже, хотя и так хорошо вижу: дрожит вроде как слеза в уголке мужикова глаза.
От дыма вылез.
Глупый Чернь.
Сочный Чернь.
Ни о чем не думает, лишь бы пожрать вволю.
Небось всего мужика изнутри выжрал. Вот и не горит мужик. Чему в нем гореть, в нем только кора да толстый Чернь. И руки по локоть зеленые уже. Мокрые руки…
Теперь все огороды мужик изведет. Огнем его не спугни, а как с топором обращаться, среди них любой сызмала знает.
Жаль, горелого Черня я не ем.
— Отец, слышишь, рубит! Слышишь? Рубит твой отец! За тебя! И за того парня! — кричит мужик.
Отец…
Чем и я вам не тятя?
Погоди, мужик, сейчас утрут тебе слезы.
И я на лету ухватываю белый кончик Чернего хвоста.
«Горюшко мое, Машка», — все приговаривала бабка-поречиха, укутывая Машенькины ноги теплой землицей, обирая с волос тонкие осенние ниточки мелколиствицы. И какая-то непонятная горечь ползла прямо к сердцу, и с нею холодная тоска, будто и не в теплую землю садила Машеньку поречиха.
«Не плачь, Машка, не плачь. Не то ивой станешь. Из ивы только лапти да розги родятся», — сердилась поречиха, тащила из дупла самовар, усаживалась на пригорке, рядом с Машенькой, и долгонько еще рассказывала ей сказки. О том, как вырастет Машенька большая, как пойдут у нее малые ветки. Как проклюнутся на ветках золотистые желуди. И о том, как славно все будет потом, потом, спи, Машенька, спи…
Вот такая была у нас в лесу осень. Тяжелая. Злая.
И тихая зима потом пришла.
Пережили и зиму.
А теперь весна.
И шумно в лесу.
— Маша, Маша! — ревмя ревет медведь, уронив тяжелую башку на лапы.
— Вот она я! — почуяв сырость, выходит из леса поречиха.
А за ней, глянь-ко, летят пчелы, и все с новым весенним медом.
Потому что совсем невмоготу без него медведю, а добрее пчел никого в лесу нет…
И, расправляя новые, клейкие листочки, тянется к солнцу молодая слякоть, пробиваясь сквозь дремучую медвежью шкуру…
Мария Станкевич
Продается все
Лее Любомирской
Новенькая удивительно хороша. И где только Гала таких находит, а? Феликсу требуется вся выдержка, чтобы не завопить от восторга. Он старательно копается в коробке с чайными ложечками, поглядывая в сторону прилавка: хочет удостовериться, что не ошибся. Нет. Ну конечно нет.
Девочка выглядит куклой ручной работы. Мастерской ручной работы. Каштановые, коротко стриженные кудряшки торчат во все стороны, аккуратные губы чуть-чуть приоткрыты, — в магазине кроме Феликса никого нет, и можно не отвлекаться от явно интересной книги в ярко-красной обложке. Глаза у девочки, кажется, синие, но их как раз Феликсу со своего места не очень хорошо видно. Клетчатое платье сшито словно специально для нее, ничего другого на изящной фигурке и представить невозможно. Феликс неловко выгибает шею, пытаясь получше рассмотреть ее ноги. Рассмотрев, радостно вздыхает: отличные ноги. В смешных сандалиях и с уже почти незаметным синяком под правой коленкой.
Феликс, не глядя, вытаскивает одну из ложечек и направляется к прилавку. Девочка его не замечает, так увлеклась, и какое-то время он внимательно смотрит на табличку над ее головой. «Здесь продается все, а о цене договоримся», — написано там. Это действительно так: купить можно не только то, что явно продается, а вообще все. Хоть прилавок, хоть пустую коробку, даже эту самую табличку можно, если она вдруг кому-то срочно понадобится. И точной стоимости нет ни у одного предмета. Гала, хозяйка магазина, чрезвычайно гордится своей придумкой.
— Скажите, — обращается к девушке Феликс, — это правда?
Он смущенно тычет пальцем в табличку, делая вид, что вообще первый раз сюда попал.
— Да. — Она закрывает книгу и улыбается так славно, что Феликс внутренне стонет от счастья. — Вы можете купить абсолютно все, что есть в магазине.
К ее платью приколот круглый значок с именем. Ева.
— А вас? Вас я тоже могу купить? — Феликс игриво подмигивает.
От такого вопроса ее глаза — синие-синие — становятся в два раза больше, а лицо быстро начинает заливаться краской. Ева открывает рот, пытаясь что-то сказать, но только хватает им воздух. Левой рукой она сжимает книжку, а пальцы правой складываются в кулачок. Можно подумать, мысленно хихикает Феликс, она рискнет его стукнуть. Какая она все же лапочка. И совсем молоденькая, девочка почти. Интересно, школу-то успела закончить?
— Да как… — Она наконец-то надышалась и начала издавать звуки. — Да как вы?! Как вы вообще?!!
