голове, словно стайка пугливых рыбок в ожидании встречи с хищной каракатицей. Периодически масла в огонь подливала соседка-камбала со своими плоскими шуточками типа «посмотри на меня, детка, и никогда не путайся с кашалотом». Русалочка старалась не обращать на это внимания — в конце концов, морские глубины не так скучны и безжизненны, как это кажется с суши, особенно для пытливых девичьих глаз. Но однажды настал день, когда Нина Федоровна, смахнув незаметную в пучине вод материнскую слезу, торжественно объявила, что русалочке пора «выйти в люди».
В лучах предзакатного солнца безлюдный пирс был так ослепительно красив, что к названию «пирс» невольно подмывало присобачить фамилию Броснан. С южной стороны чуть ниже уровня моря он был обильно покрыт буро-зеленой растительностью, и это позволяло русалочке оставаться незамеченной, даже подплыв достаточно близко. Подготовленная и принаряженная под бдительным присмотром Нины Федоровны, имевшей большой опыт работы в порту, русалочка была в тот вечер непередаваемо хороша собой. Ее глубокие выразительные глаза то и дело наплывали на густо насурьмленные брови, в ушах висели две серебристые блесны, а в волосах цветком роковой страсти торчала эффектная красно-зеленая мормышка.
Сердце русалочки бешено забилось в такт приближающимся шагам: по пирсу уверенно направлялся в сторону баржи молоденький матрос. Выждав, пока моряк поравняется с нею, русалочка, строго следуя наставлениям мамы, прокашлялась, чтобы голос звучал как можно ниже, и, тщательно выдержав паузу, бросила матросу как бы вслед:
— Мужчина, угостите даму сигареткой!
Они встречались у пирса каждый вечер, после заката. Подобно щупальцам гигантского осьминога, которым Нина Федоровна пугала дочурку в детстве, любовь оплела юную русалочку и ее избранника. Но молодой матрос с тоской поглядывал вслед уходящим за горизонт океанским лайнерам, бессовестно компрометируя надпись «Решительный» на своей бескозырке. Нет, он очень хотел быть решительным, особенно когда русалочка, высовываясь из воды по пояс, открывала перед ним горизонты куда заманчивей морских. Но сделать окончательный выбор мешало лишь одно фатальное препятствие: молодой матрос до смерти боялся щекотки. А у кораблей, как известно, не бывает случайных названий — ну, разве что «Академик Келдыш», да и тот при жизни был, поговаривают, весьма заслуженным человеком. Поэтому когда капитан «Решительного» приказал отдать швартовы, корабль взял курс на Мадагаскар, унося молодого матроса в ту замысловатую даль, где вместо русалочек плавают сплошные зеленые крокодилицы, на которых, правда, и жениться не надо.
Русалочка долго горевала о возлюбленном. В конце концов она решила даже утопиться, как Нина Федоровна, но дурная наследственность по отцовской линии сыграла свою роковую роль, и от невозможности утопиться русалочка просто опустилась — на самое-самое дно…
Я старый моряк и немало повидал на своем веку. Я пересекал экватор в стольких местах, что, если бы в каждом из них его разрезали ножницами, экватор давно распался бы на маленькие веревочки. Если бы все флаги, под которыми я выходил в море, можно было сшить в одно сплошное полотнище, то самая изысканная парижская модница в ужасе отшвырнула бы его прочь — кому нужна такая огромная разноцветная тряпка?! Если бы всем съеденным мною макаронам по-флотски можно было бы вернуть их первозданный вид, то получилась бы чудовищная, размером со слона, корова в тесте.
Я знал немало женщин — и, поверьте, мне знакомы слова любви. Но когда в каком-то дальнем порту я вдруг слышу из-за спины: «Мужчина, угостите даму сигареткой!» — я не могу пройти мимо. Потому что я знаю, что когда-нибудь обязательно снова встречу ее, мою русалочку. И признаюсь ей, что по-прежнему боюсь щекотки, но для нас с нею это теперь уже ничего не значит.
— Бабушка, а что, мой дедушка тоже был дельфином?
— Да, дельфином!
— И папа дельфином?
— И папа…
— Да что они все — сговорились?!
Нина Федоровна ничего не отвечает внучке — просто молча выключает электрического ската и заводит любимую колыбельную.
Какувсех
…Так на какую там, говорите, букву? На «А»? Армавир — вам на «Р»!
А вот у вас когда-нибудь бывало такое: едешь в поезде, в окошко смотришь — а там домики какие-то покосившиеся, овцы траву щиплют, мужик на телеге проехал. И такая тоска… Боже мой, думаешь, а здесь ведь тоже люди живут! И как-то даже не по себе становится — я поэтому в поездах бессонницей мучаюсь.
Что, опять моя очередь? Рейкьявик, говорите? На «К», значит… Ну, хорошо: Какувсех.
А чего вы смеетесь? Говорю, есть такой город! Нет, ну если вы, допустим, в Париже не были, это ведь не означает, что его нету… А на карте — да что его на карте искать, маленький ведь городишко. А я там, если хотите знать, детство провел…
Ну что вам про него рассказать? Город как город: дома в красном кирпиче, аллейки липовые, куры на подворьях, старушки на рынке творог продают — хорошие у них там молочные продукты. А то, что Пизанской башни нет или площади Трафальгарской, так их, если хотите знать, и в Париже нет.
Зато люди в Какувсехе живут спокойно, размеренно: учатся, женятся, семечки лузгают. А если где один другого по черепушке оглоблей — так это, может быть, самая жизнь и есть. По крайней мере, в Какувсехе все так думают. Это нам тут с вами по ночам не до сна, лезет в голову всякая самодеятельность — ну, про смысл жизни и прочую ерунду. А в Какувсехе попробуй к девице на улице подойди — так и так, мол, Маланья, смысла жизни нет, а она вся в комок съежится да поглядит на тебя исподлобья, как будто ты ей под юбку при всем честном народе залезть норовишь. И это еще хорошо, если скромница попадется, а ежели побойчее — так может за такие слова и по черепушке оглоблей…
Нет, хорошие все-таки в Какувсехе люди живут, правильные. Я тут недавно приятеля встретил, в школе вместе учились, рисовал он еще, помнится, здорово, думал даже в Москву ехать поступать. Так он, оказалось, к нам сюда только так, на побывку, а сам так в Какувсехе и остался. Рисовать, правда, бросил — охранником в баре работает, зато женился, дочку растит. Нормальная жизнь — какувсех. Да и вообще, много там друзей моих осталось — и ничего, живут ведь. А вы говорите — провинция…
А знаете, вот мы тут с вами сидим, чаи гоняем, в «города» режемся, а я ведь думал в Какувсехе насовсем остаться. Нет, ну была там у меня одна… Я ее, между прочим, сильно любил. Думали даже пожениться, а потом… ну что потом? Как представил себе: свадьба эта, ряженые, пьяные гости, тамада горластая, — сел на поезд да уехал. А могли бы жить с нею сейчас душа в душу, детишек бы завели… Нет, знаете, не бросил — пожалел я ее, а то бы всю жизнь ей испортил: ну, год бы прожили, пять, десять, а ведь такая тоска… А тоска в Какувсехе известно чем лечится — по черепушке оглоблей.
Да что это вы все заладили: «Нет такого города!» Давайте уже продолжать — на «X», что ли, городов не знаете?! Да вот хоть Харьков назовите — был я там, тоже хороший город… На Какувсех похож, только побольше.
А я вот, знаете, что думаю? Я тут с вами-то еще годик-другой пошалю, а если ничего эдакого учудить не удастся — ну так, чтобы на века, — возьму да обратно в Какувсех перееду, там ведь все мои похоронены… Возраст ведь он что — свое возьмет, а старикам в Какувсехе хорошо: и надбавка к пенсии неплохая, да и молочные продукты опять же подешевле, чем у нас.
Так на какую мне там, говорите, букву?
