МАРИНА И МАКС
Марина похожа на восточную принцессу, Макс похож на кавказского князя, у обоих высокие скулы, горбатые носы и черные глаза.
Когда Марина покупает себе одежду, она выбирает льняные брюки, футболки с принтами, длинные свитера и удобные ботинки.
Если одежду ей покупает Макс, дело плохо. Марина ненавидит все эти бретельки, ленточки, кружева, юбки до колена, каблуки, шали… Но Макс художник, ему видней. Макс любит ее, ему видней.
Она едет в метро, и какой-то бородатый тип не отрываясь глядит на ее голые бронзовые коленки. Бородатый тип выходит за ней на «Академической», и уже приближается, и уже открывает рот, но Марина выдергивает из сумочки телефон и громко говорит в пустую, молчащую трубку: «Да, милый?»
Макс не покупает себе одежду, доверившись Марине полностью. У него есть белая куртка, на которой стоило бы крупно написать «Не прислоняться!», вельветовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, шелковые рубашки и крупные серебряные запонки. Будь его воля, Макс обошелся бы джинсами и парой свитеров, но Марине нравится выбирать ему одежду — что ж, пускай…
Макс пьет много кофе, изредка курит трубку. Марина не курит и любит зеленый чай с жасмином.
Марина спит в кровати, в маленькой, узкой, почти детской кроватке, головой к шкафу, ногами к батарее. Макс — на разобранном диване. В одной постели они не засыпали ни разу.
У Марины есть Игорь, крепкий веселый дядька, рыбак и охотник. Он старше на пятнадцать лет. С ним хорошо. Он весь — сплошное противоречие, Марине это нравится. Такой огромный, неуклюжий, с толстой шеей, ладони-лопаты — и вдруг такой нежный и осторожный. Такой простой весельчак, такой нарочно бесхитростный — и вдруг читает ей вслух стихи на французском. Пока качается лодка в мокрых осенних камышах, пока держит за руку покусанную комарами и промерзшую насквозь Марину, пока окунек с проколотой губой мечется внизу, дергает поплавок, а о поплавке давно забыли…
И дома у Игоря хорошо. Только и остается — не расплакаться, когда он говорит: «Вот сюда можно поставить твой компьютер, тут сделаем шведскую стенку, и стеллаж я куплю, и обязательно отдадим тебя в автошколу».
У Макса есть Ира, которая ходит на йогу, и Лиза, которой всего шестнадцать. То есть они — есть, а ничего серьезного у Макса с ними нет. Но Марина злится. Особенно из-за той, которой шестнадцать. Она очень хорошая девочка. Очень умная и добрая. Ее можно — нужно — крепко и сильно любить. И если вдруг… кто же тогда будет любить Марину?
— Я выйду замуж, — говорит она, и горло ее сжато злой обидой, — вот выйду замуж, и уеду насовсем, и даже в гости не приду, что ты тогда будешь делать?
У Макса становится совсем никакое, потерянное лицо. Он молчит.
— Я не буду ничего делать, — говорит он потом, вечером. — И делать не буду, и вообще… не буду. Без тебя.
Марина плачет, потому что это правда. А потом плачет еще сильнее, потому что Макс не подходит и не гладит ее по голове, чтобы успокоилась. А потом засыпает и ничего не видит во сне.
У Марины тетрадь в черной обложке, у Макса файл без пароля; меняться дневниками — это даже больше, чем спать в одной постели.
Марина читает у Макса, что нет времени тяжелее позднего ноября, что Лиза, которой шестнадцать, связалась с какими-то американскими харизматиками, что был такой поэт — Борис Рыжий. Не находит ни слова о себе. Плачет.
Макс читает у Марины, что Игорь взял путевку на двоих под Астрахань; что с какой-то (каким-то?) Женей они ночью напились и смотрели «Синий бархат» (это когда приехала в пять утра на такси, сломала каблук в подъезде, выхлебала литр минералки и сидела на кухне, пока не рассвело). Что хочется к теплому морю. Не находит ни слова о себе. Уходит курить на балкон, на улице минус десять и темно.
— Если бы мы ходили куда-нибудь вдвоем, то могли бы выдавать себя за брата и сестру, — говорит Марина.
Макс улыбается ей. У них одинаковые клетчатые рубашки.
Она думает: вот ведь странно — чужой же, совсем чужой, совсем другой, отдельный человек…
Марина, не отрывая глаз, изо всех сил держась за взгляд Макса, делает шаг вперед — лицом к лицу, губами к губам. Слаженный, до долей секунды совпадающий шепот:
— Я тебя не брошу.
Они не удивляются таким совпадениям. Не радуются им. Больше того, чтобы их не было, Марина не раздумывая отдала бы правую руку.
…Просыпается.
В окне синь и ветер.
Долго глядит в потолок, выбирается из-под одеяла, босиком шлепает в ванную. Разглядывает себя в зеркале. Взъерошивает волосы. Тянет руку к стаканчику с зубными щетками, медлит мгновение и берет красную. И потом — круглую расческу с блестящей ручкой. Заваривает на кухне зеленый чай, втирает в запястье терпко-горькую капельку из голубого флакона, надевает браслеты и кольца.
Вспоминает, что нужно было ответить на письмо Лизе, но уже поздно, до шести вечера Макса не будет, до шести вечера — Марина.
ИЗОЛЬДА МАРКОВНА
Изольда Марковна кладет в бульон мелко нарезанную петрушку и половинку вареного яйца. Ополаскивает кипятком тонкостенный заварной чайничек, щедро сыплет мелкий черный чай, добавляет пять горчичных семечек и каплю уксуса. На кухонном столе появляется вышитая льняная салфетка, мельхиоровая столовая ложка и серебряная чайная, два кусочка подсушенного черного хлеба на фарфоровом блюдце. Радио неразборчиво нашептывает новости, уютно урчит холодильник, очнувшаяся после зимней спячки герань топорщит маленькие сильные листочки.
Она долго моет руки глицериновым мылом, вытирает мягким полотенцем, смазывает кремом. Разглядывает в зеркале темное, оплывшее, исчерканное морщинами, свое лицо. Убирает волосы в аккуратный тугой пучок.
На столике у зеркала — три мятых красных тюльпана в хрустальной вазе. Раскрылись, вывернулись почти наизнанку, бесстыдно обнажив желтую сердцевину. Лепестки по краям почернели и сморщились. Позавчера Изольде Марковне исполнилось семьдесят восемь лет.
Это значит, нельзя давать себе ни малейшей поблажки. Суп съеден, чай выпит, посуда вымыта и убрана в шкаф, герань полита. Изольда Марковна ходит по комнате от окна к двери, стараясь держать спину прямо, помахивая руками и покачивая головой. Сегодня хороший день. С утра не стучало в висках, не болят колени, не ноет поясница. Не будь зеркала, сегодня она бы дала себе на двадцать лет меньше.
Но к четырем часам дня силы покидают Изольду Марковну. Она лежит на диване, натянув до подбородка тонкий негреющий плед, и косится в телевизор, работающий без звука. Часы над диваном отщелкивают каждую секунду — неотвратимо, мучительно, громко. Нет-нет, никаких метафор, никакой
