Бенда — чужак, его волосы светлы не от возраста и втекшей в тело мудрости, а глаза серы, как небо в редкий дождь. Бенде не любят смотреть в глаза, отводят взгляд, ибо неосторожны лишь глупец и дитя, и никто не знает, что ощущает душа, когда ее вытягивают из тела светлыми глазами, как щипцами холодного металла — ребенка из тела измучившейся роженицы.
Бенде — лучшего курдючного барана из стада того дома, откуда исцеленный. Бенде — светло- золотистого акациевого меда и отборных темно-рубиновых на разломе гранатов. Бенде — праздничный халат, где птицы вышиты серым и сиреневым речным жемчугом, и мягкие сапоги с серебристой отделкой. С каждой удачной рыбалки на озере Бенде приносят рыбу, и собиратели хвороста тоже оставляют часть на его дворе. Дом Бенды не огорожен забором, лишь деревья, дающие благословенную тень, да виноградные лозы с прозрачно-розовыми гроздьями, оплетшие подпорки, отделяют владения врача. Источник во дворе у Бенды, и в поросшую темным мягким мхом каменную чашу вытекает чистая вода из бронзовой трубы- кувшина — можно приникнуть и пить, и хвори от того не будет. Ни один разбойник или грабитель не тронет Бенду и имущество его — ибо если жадность и способна лишить ума, то уж точно остановит лихого человека страх.
Ни один отец в провинции не выдаст за Бенду дочь, если осталась в сердце хоть капля любви к порожденной. Ибо не будет ей счастья и иссохнет она в несколько лет. Если же успеют появиться дети — тем хуже для них: недолго им видеть солнце и радовать собою мир. Краткие годы отпущены тем, кто слишком приблизился к Бенде и таким, как он, — повянет ранний цвет и не даст плодов. Разве что совсем дальнюю чужачку, не знающую законов, может взять Бенда себе или же сговоренную по клятве: тут уж ничего не попишешь, слово свято, отдадут — да и оплачут, не по-свадебному, а полным голосным плачем, и черным рисом просыплют дорогу позади нее, и обернуться несчастная не посмеет.
Бенде не нужны несчастья соседей. Он вообще не думает о женитьбе. Он столько раз прикасался к женщинам хирургическим ножом, щипцами и трубками, что ночи его опустели, как у старика, — хотя Бенда не стар. Его отец в этом возрасте взял третью жену, и еще четыре брата появились на свет, прежде чем Бенда покинул дом. Но отец был купцом, и деньги вились вокруг него, словно ночная мошкара возле лампы, и Бенда не знает, сколько теперь у него братьев и сестер. На миг задумывается, какие они нынче — те, кого он помнил? Но память скрыла лица, знакомые с детства, мягкой пеленой, и Бенда останавливается, усмехается — зачем это? Молчит кровь, не тянется к родству — так тому и быть. Все уже в том возрасте, когда идти — самим.
Не о том думает Бенда, не то горит в солнечном сплетении сухим непраздничным огнем.
Много сил положил он, чтобы стать врачом. Много бессонных ночей и выжженного масла в лампах позади. Многие книги прочитаны им, и страницы встают перед глазами — только вспомни, и не только слова, но почерк, лапах, шорох — все осталось с Бендой. Не худшим был он учеником и врачом стал — одним из лучших в стране. Не лучшим, нет.
Есть старый Зиявуш, и заслуженно он первый врач столицы, и пока не сравнялся Бенда с ним, и смиренно учился у него, и если будет на то воля Солнца, еще выучится, чему сможет, в нечастые приезды. Щедр Зиявуш к ученикам своим, не таит знаний — оттого и сам черпает их из мира полной мерой, и нет зависти — лишь глубокое почтение.
Есть Фару, бывший соученик Бенды. Никто не понимал, зачем принц — пусть из тех очередей, что никогда до престола не доходят, но все же — спустился из Верхнего дворца к больным, где зараза, гной и вопли боли. А учился — словно бедняк, взятый из милости и старавшийся доказать, что нужен, и оперировал — словно пел или старался что-то забыть. Сколь известно Бенде, Фару так никогда и не вернулся в Верхний дворец. Уехал на острова, стал там живой легендой. Создал там свою школу — хоть и молод, а пошли к нему. Начни Бенда жизнь сначала — и он бы пошел. Чему-то еще научился Фару — что Бенда не уловил, не понял, не смог.
И ведьма Фаренга в горах еще есть, о которой рассказывают чудеса, но не видел этого Бенда, не проверял, с исцеляемыми не разговаривал. Может, и действительно черный талант дан — не от учености, а от тела. Может, убедительными сказками да фокусами владеет. Если правду говорят о ней — четвертый Бенда по счету, лгут — третий.
Не от тщеславия Бенда это считает. Был бы тщеславен — остался в столице, не уехал бы на восток. Нет. Думает Бенда.
В теплом влажном сплетении тел рождается жизнь. Так у человека, так у собак, так у мышей. Не нужен разум — только мужчина и женщина, самец и самка — и достаточно, и создается — чего не было еще, и подобное чему было всегда. Ляжет ли деревенский дурак-пастух с последней нищенкой или же правитель со своей женой — и у тех и у других получится.
А лучшие врачи мира — не могут. Нет, разделят они ложе с кем-нибудь — и будет так же, бесхитростно и слепо. Несложное дело. Но сами, разумом, знаниями, умениями, — нет. Убить — легче легкого, оттого и строжайший воспрещающий обет на них лежит. Никогда не убивал Бенда — но не может не знать, как это. Не бывает медицины — без. Удержать жизнь — чем больше знаешь и умеешь ты, тем больше жизней удержишь. Но никогда — все. И великий Зиявуш от родных, что с нетерпением и надеждой отчаянной слов мастера ждут, голову отворачивал в стыде. И учитель Зиявуша. И все врачи во все времена. Никому не миновать.
Ворочается в солнечном сплетении Бенды глухая обида. Душно Бенде. В сад вышел, в лиственную кружевную тень.
Возле водяной чаши девочка играет — что-то лепит из влажной земли. Лечил ее Бенда от лихорадки, потому вспомнил, как зовут: Арнавак она, из дома напротив. Далеко ей до возраста крови, лет шесть или восемь еще, потому бегает пока где хочет, и голова ее не покрыта.
Подошел Бенда, присмотрелся. Несколько фигурок — вроде как двое людей, вроде как собака или лошадь еще. Арнавак напевает невнятно, лепит тщательно, но расплывается мокрый песок под пальцами. Не успевает закончить человечка — а его ноги уже снова надо подправлять. Но не унывает Арнавак: что рассыпалось — по-другому слепит. И песенка самодельная, ни в склад, ни в лад, за историей этой расплывающейся ведется: как поехали куда-то двое, рыбу наловили, а потом одного из них птица Рух унесла… и общем, понятно, из какой сказки, только тут не от записанного в книге идет, а от высыпающегося из героев этой нескладушки песка.
Долго смотрел на игру Бенда, потом спросил:
— Зачем ты это делаешь?
Вздрогнула Арнавак, смутилась и испугалась. Ведь не приглашали ее в сад лекаря — а ну как погонит сейчас хозяин? Вдруг что не то сделала и ругать сейчас будут? Услышала бы — сама бы убежала, но заигралась.
— Не буду больше, — тихо говорит. — Простите…
Махнул Бенда рукой:
— Да не к тому я. Можешь дальше лепить. Зачем тебе это? Зачем тебе фигурки эти нужны?
Еще больше Арнавак растерялась. Никогда ее об этом не спрашивали. Ну потому что играется, хочется, интересно — как это объяснить? Но ведь не просто взрослый спрашивает — лекарь, важный человек, перед которым и отец Арнавак кланяется низко и говорит тише.
Вдохнула глубоко Арнавак, вспомнила, как бабушка сказку рассказывала, и начала так же — что запомнила. Что не ладилось — просто пропускала.
Слушал Бенда внимательно, не перебивал — словно историю болезни.
Поняла Арнавак, что не выходит — чтобы понятно. Сбилась совсем, еще больше смутилась. Замолчала. Вроде такая большая и хорошая сказка была — а расползлась, как мокрая земля под пальцами.
— Хорошо, — сказал Бенда. — Вот смотри. Есть сказка — верно? Тебе ее рассказали, ты запомнила. А фигурки вот эти земляные — тебе зачем?
И смотрит глазами светлыми, нездешними.
Отводит взгляд в сторону Арнавак. Как отвечать-то?
— Чтоб они живыми были…
— Но ведь не живые они? Это просто фигурки из песка. Они же сами не ходят, не дышат, не думают…
Пожимает плечами Арнавак виновато:
