— Когда я в них играю, они живые…
Сдержался Бенда, промолчал. В дом вернулся. Грустно думать, что, сколько бы лет ни прошло, а все равно ты не умней маленькой замарашки, что возится в грязи.
На следующий день предупредил Бенда, что уезжает, и, может статься, надолго. Помощника вместо себя оставил. Предупредил, чтобы детей из сада не гонял. Чтоб книги берег — и предупреждать не надо. Немногое с собой взял. Сел на любимого пегого мула. В столицу направился. К учителю.
Доброе дело дорога. Пыль, присыпая тебя, как только что написанную страницу, вытягивает непокой. Мул идет вперед, раздвигая простор, словно купальщик воду. Любит Бенда этого мула, сам себя с мулом сравнивает: крепок, вынослив, работает много, ест мало, хвори не липнут, подков не требуется. К тому же умен и осторожен. А что красотой особо не задался и потомства ждать не стоит — о том ли печалиться? Немыслимое небо вокруг, цвет его — голубой, качество — совершенство.
Вовремя добрался, как чувствовал. Заболел старый Зиявуш, ослабел нехорошо, глаза погасли. Сразу как приехал — за работу Бенда взялся. Вспомнил все — и чему выучили, и до чего сам дошел, и чего не знал никогда. Новые ученики да помощники к концу дня уже на ходу засыпали — загонял их Бенда с поручениями. Четыре дня и три ночи сражался — вытянул. И долго выхаживал потом, пока в силу не вошел Зиявуш. Медленно старое тело жизнь вбирает, отпускает слишком легко.
Помнит Бенда, что врач тогда побеждает, когда больной на стороне врача — против болезни. Примет сторону болезни — беда. А слабый может и не заметить этого. Много говорил Бенда, на голос свой выводил больного, словно рыбак — крупную, мощную рыбу суген. Аккуратен рыбак. Не сорвется.
Лишь когда переломилась зима и расцвело даже то, что из одних колючек состоит, уехал Бенда от учителя. Выздоровел Зиявуш. Будет жить еще. Хорошо закален этот меч, ржавчина очень не враз возьмет.
Только вот не получил Бенда ответа.
К горам направился. В гости к ведьме неведомой — авось не прогонит незваного.
Пока ехал, думал — кого увидит? Рисовались видения то ли темнокожей выбеленно-седой карги с высохшими, почти птичьими пальцами, то ли девушки такой красоты, что только обманом быть может, мороком смертным. И на краю губ — невидимый ответ дразнился.
Доехал до гор, гневных морщин старой земли. Ну что же — и там люди живут: виноград выращивают, пчел держат, овец и коз пасут. Спросил про ведьму — рассказали да проводили без осторожности.
Не красавица, чтобы голову потерять, не уродина ветхая, чтобы детей пугать. Сначала не разобрать-понять, то ли двадцать пять ей весен, то ли тридцать пять, а может, и сорок. Полное рябоватое лицо, узкие черные глаза, волосы убраны под платок вроде сарбанда, да меньше размером. Крепкие ноги на земле стоят, крепкие руки тяжелый глиняный кувшин держат: льет молоко, чтобы сыр делать.
Поклонился Бенда, назвался. Удивленно приподняла густые брови Фаренга, но в дом пригласила — сама, как хозяйка и мать сыновей. Сосуды с вином, ледяной водой и дугом на стол поставила, горную дыню разрезала, свежих лепешек положила и связку чурчхел. Не скоро беседу закончили и порешили так: поработает Бенда помощником у Фаренги, сколько сам захочет, не возьмет Фаренга платы иначе как вопросами, если же Бенда отвечать откажется, тут и договору разрыв. А жить Бенда может на мужской половине дома — есть там свободная комната: по обычаю, если сын погибает, в комнате его родственники не селятся, а путника пригласить не запретно. Младшие сыновья матери не возразили.
Пять лет в горах прожил Бенда. Многое из того, чему в столице не учили, узнал. Различными дымами лечить смог, о целебных травах записей на книгу набралось, к полупрозрачным обсидиановым ножам рука привыкла поболе, чем раньше к бронзовым. Много видел того, что чудесами счесть можно, — но расчислил их и познал.
Да к разгадке не приблизился.
На исходе весны поблагодарил Бенда Фаренгу за науку и терпение, из арчи вырезал на прощание оберег дому — птичий, крылатый, радостный. Проводила его ведьма как родича, сушеного мяса и густого меда в дорогу дала, а еще зерен-жемчужин молочных, что старость и слабость отодвигают.
К островам двинулся Бенда. Потому как одна надежда оставалась — на принца-лекаря, дворец покинувшего. Гремела его слава по стране, в чайханах легенды рассказывали об исцелениях. С самых дальних окраин старались добраться до Фару, и не отказывал он даже беднякам, говорили.
В порту повезло Бенде — капитаном судна, в нужные края направлявшегося, оказался Йаздгирд, чью мать вылечил он лет десять тому. Не забыл моряк этого, перевез без оплаты Бенду и даже мула его на борт взял. Не противилось тому и море, лекарю благоволило — и цвет волн был голубой, а качество их — совершенство. Любовался Бенда тонким водяным кружевом, рыбам-дельфинам играющим изумлялся.
На главный остров архипелага сошел. По нагретым мраморным ступеням в город поднялся. К дому соученика бывшего подошел, у ворог встал. Много людей во дворе сидело: кто детей на коленях держал, кто, за голову взявшись, покачивался, боль утишая, кто переговаривался негромко. Присел и Бенда, ожидая, когда выйдет Фару, дабы не обеспокоить напрасно.
Узнал Фару собрата-лекаря, встрече обрадовался, но извинения принес, что до вечера не сможет уделить Бенде внимания, которое следовало бы. Лишь зеленого чая и прозрачной фарфоровой чашке принес помощник Фару Бенде. Не огорчился лекарь, в углу сел, смотрел, как оперирует Фару — отточенно и сладко, словно соловей голосом касается самого сердца влюбленных. С удивлением понял Бенда, что плачет он — будто в детстве, когда впервые вышел на крышу дома и увидел распахнутый закат: розовый, сиреневый, золотой, той красоты, что не вместима в человека.
Уже под крупными солеными звездами рассказывал Бенда об огне своем.
Улыбнулся Фару:
— Ты опечален, что не можешь создать душу?
Кивнул Бенда. Потянулся к блюду со спелыми, почти черными вишнями. Ел, неторопливо обсасывал косточки и на столе из них выкладывал птицу-оберег.
— Ты запутался, — говорил меж тем Фару. — Ты думаешь, что душа — и есть жизнь. Врачу не надо создавать душу, равно как и тело. Ты вспомнил про девочку, что лепила фигурки, — но она ведь не создавала землю, нет в том нужды, песка и глины на свете с избытком. Жизнь — это связь, ты плетешь паутинную невидимую сеть. От голоса твоего и глаз твоих идет жизнь. Напиток из рук твоих не просто укрепляет тело — он как невесомая муслиновая ткань, удерживающая на цветке пугливую бабочку. Когда мужчина берет в дом невесту — он должен построить дом, а женщину — создают другие, слиянием теплых тел, что потом обращаются в прах, в песок и глину…
Слушал Бенда. Смотрел в темноту. Видел, что рождается у Фаренги внук — разрешается от бремени жена младшего сына. Видел могилу учителя Зиявуша. Видел девочку, играющую в своем саду, — но лица не мог рассмотреть. Расправляла крылья косточковая птица.
Ранним утром ушел Бенда, с другом простился. На краю рассвета — золотого, сиреневого. В порту Йаздгирдов корабль к отплытию готовился. Не удивился капитан. «Я ждал тебя», — сказал.
Всю дорогу молчал Бенда. И когда корабль скользил по мускулистым упругим спинам волн, и когда верный пегий мул шел сквозь сухие до звонкого шороха травы. Не расплескивал молчание, пока не вошел во двор, где виноградные лозы чуть прогибались под тяжестью прозрачно-розовых гроздей, а целебнолиственное дерево, что не боится ни грома, ни ветра, ни дождя, ни зноя, называемое одними эгоиз, другими карие, роняло слышные обильные орехи.
Подошел к источнику Бенда. Обернулась игравшая.
— Ты Арнавак? — спросил врач.
Удивилась девочка, рассказывать начала:
— Я Хуфрих. Арнавак — сестра моего отца, уже взрослая она, и замуж ее выдали прошлой осенью. Шарвин сын Кобада теперь мой дядя. Скоро их дочь Френа будет ходить — я ее сюда приведу играть… — Запнулась, потом несмело переспросила: — Ведь можно, да?
— Можно, — улыбнулся Бенда. — Песка и глины в саду — с избытком.
И в дом пошел.
